[Предпоследняя строфа]
О где б Судьба не назначала
Мне безыменный уголок,
Где б ни был я, куда б ни мчала
4 Она смиренный мой челнок
Где поздний мир мне б ни сулила
Где б ни ждала меня могила
Везде, везде в душе моей
8 Благословлю моих друзей
Нет нет! нигде не позабуду
Их милых, ласковых речей —
Вдали, один, среди людей
12 Воображать я вечно буду
Вас, тени прибережных ив
Вас, мир и сон Тригорских нив.
В беловой рукописи (ПБ 18, л. 8).
Тут ощутим явный пробел — отсутствие, по крайней мере, одной строфы между «XXXII» и этой строфой. Дружба, упомянутая в данной строфе, 8–10 (в отличие от ненадежного товарищества, судя по тону XXXI строфы), — это подлинные любовь и понимание, проявленные в Михайловском по отношению к Пушкину его братом, сестрой и семьей Осиповых — Вульф в соседнем Тригорском.
[Последняя строфа]
И берег Сороти отлогий
И полосатые холмы
И в роще скрытые дороги,
4 И дом, где пировали мы —
Приют сияньем Муз одетый
Младым Языковым воспетый
Когда из капища наук
8 Являлся он в наш сельский круг
И нимфу Сор<оти> прославил,
И огласил поля кругом
Очаровательным стихом;
12 Но там [и] я свой след оста<вил>
Там, ветру в дар, на темну ель
Повесил звонкую свирель —
В беловой рукописи (ПБ 169). Датирована «18 сент. Болдино 1830».
6–11 Младым Языковым… Очаровательным стихом. Поэту Николаю Языкову было двадцать три года в начале лета 1826 г., когда он, студент-философ в университете Дерпта, или Дорпата (самодовольно именуемого «Ливонскими Афинами»), был приглашен своим однокашником Алексеем Вульфом в Тригорское (известное в округе как Воронич), усадьбу его матери, Прасковьи Осиповой, соседки Пушкина (см. мой коммент. к главе Пятой, XXXII, 11). В этой, последней, строфе Языков выходит на сцену как дублер Ленского (см. главу Четвертую, XXXI).
Для поэзии Языкова, характерно звучное, претенциозное, радостно-возбужденное кипение (его четырехстопный ямб — подлинная оргия скольжений), сочетающееся, однако, с плоской вульгарностью чувства и мысли. Наш поэт в письмах и стихах бурно восхищался Языковым; но неизвестно, был ли доволен Языков (в его письмах очевидно завистливое неодобрение «ЕО») тем, что знаменитый друг отождествляет его элегии с элегиями явно посредственного Ленского (глава Четвертая, XXXI, 8–14).
Стихи Языкова здесь представляют для нас интерес только в одном отношении — они воссоздают картину сельской жизни Пушкина. Языков посвятил несколько стихотворений Пушкину, Тригорскому и даже домоправительнице Пушкина. «A. C. Пушкину», 1826 (строки 1–4):
О ты, чья дружба мне дороже
Приветов ласковой молвы,
Милее девицы пригожей,
Святее царской головы!..
Далее Языков вспоминает только что прошедшее золотое лето, когда Пушкин и он (строка 10) —
Два первенца полночных муз
— заключили поэтический союз, в то время как горячий пунш, приготовленный молодой Зизи — Евпраксией Вульф) (строки 17–21):
…могущественный ром
С плодами сладостной Мессины,
С немного сахара, с вином,
Переработанный огнем,
Лился в стаканы-исполины…
Завершаются эти сорок строк следующим образом:
И простодушная Москва,
Полна святого упованья,
Приготовляет торжества
На светлый день царевенчанья, —
С челом возвышенным стою
Перед скрижалью вдохновений
И вольность наших наслаждений
И берег Сороти пою!
В более пространном стихотворении того же года, «Тригорское» (посвященном Прасковье Осиповой), Языков вновь воспевает:
…Сороть голубая,
Подруга зеркальных озер
И наслаждения купания:
Как сладострастна, как нежна
Меня обнявшая наяда!
И, наконец, в другом стихотворении, посвященном Осиповой, 1827 (строки 17–19, 24–30):
И часто вижу я во сне:
И три горы, и дом красивый,
И светлой Сороти извивы…
И те отлогости, те нивы,
Из-за которых вдалеке,
На вороном аргамаке,
Заморской шляпою покрытый,
Спеша в Тригорское, один —
Вольтер, и Гете, и Расин —
Являлся Пушкин знаменитый.
(«Аргамак» — крупная, худая, длинноногая лошадь азиатского происхождения).
В конце своего последнего посещения Михайловского, после похорон матери, Пушкин перед возвращением в С.-Петербург писал Языкову 14 апр. 1836 г. из Голубова (усадьбы Вревских, расположенной близ Тригорского и Михайловского): «Отгадайте, откуда я пишу к Вам, мой любезный Николай Михайлович? из той стороны… где ровно тому десять лет пировали мы втроем [третий был Алексей Вульф]; где звучали Ваши стихи, и бокалы с Емкой [енка, шутливое дерптское, т. е. немецкое — искажение жженки[96]]; где теперь вспоминаем мы Вас — и старину. Поклон Вам от холмов Михайловского, от сеней Тригорского, от волн голубой Сороти, от Евпраксии Николаевны [баронесса Вревская, урожденная Вульф], некогда полувоздушной девы [Пушкин пародирует здесь своего собственного „ЕО“, глава Первая, XX, 5], ныне дебелой жены, в пятый раз уже брюхатой…».
Пушкину оставалось прожить год и девять с половиной месяцев.
13–14 Вергилий также заявляет, что вешает свою «звонкую свирель» на «священную сосну». «Буколики. Эклога VII»:
hic arguta sacra pendebit fistula pinu.
<пусть на священной сосне моя звонкая флейта повиснет.
Пер. С. Шервинского>.
*
Последние пять строф были завершены 18 сент. 1830 г. в Болдине.
«Десятая глава»
