Я замер, не двигаясь, боясь спугнуть ход его мыслей.

— Знаете что, — Серебренников встал с кресла. — Я считаю, что такую «предупредительную» статью нужно использовать по назначению. Как профилактическое средство. Я распоряжусь, чтобы номер вашей газеты отправили туда, на станцию. Пусть почитают тамошние инженеры и оперативный персонал. Пусть увидят, во что может вылиться пресловутый «человеческий фактор». Глядишь, задумаются и лишний раз перепроверят системы, да сами бдительными будут. Слишком уж наглядно и убедительно у вас получилось.

Внутри у меня всё ликовало. Это был шанс. Крошечный, призрачный, но шанс изменить ход истории, предотвратить самую страшную техногенную катастрофу века.

Но на моем лице не дрогнул ни один мускул. Я лишь кивнул, сделав серьезное, почти суровое лицо. Нельзя подавать виду.

— Я лишь выполнял свою работу, Андрей Борисович. Как журналист. Если моя скромная статья сможет послужить делу повышения безопасности и предотвратить хотя бы одну ошибку, я буду считать свою задачу выполненной.

Серебренников снова уставился на меня своим пронизывающим насквозь взглядом, но теперь в нем читалось уже не подозрение, а скорее любопытство и некоторая доля уважения.

— Ну что ж, Воронцов… Будем считать, что вы не шпион, и не провидец. А хороший толковый фантаст. В любом случае, — он сделал паузу, — свою работу вы сделали. Можете быть свободны. И… продолжайте в том же духе. Но, — он поднял палец, — смотрите, чтобы ваша фантазия всегда оставалась на службе у государства. И чтобы её предупредительная функция не превратилась в паникёрство. Ясно?

— Совершенно ясно, Андрей Борисович. Спасибо за доверие.

Тяжелая дубовая дверь кабинета Серебренникова закрылась за моей спиной с глухим, стуком. Я сделал несколько шагов по красной дорожке, позволив себе наконец выдохнуть. Колени слегка дрожали.

— Саш… Александр? — Николай Степанович, стоявший у стены, взял меня за локоть и отвел чуть в сторону, подальше от любопытных ушей секретарши. — Ну, как там? Что он тебе сказал? Что вообще было? Говори же, черт возьми!

Я посмотрел на его перекошенное от беспокойства лицо и не смог сдержать легкой улыбки. Облегчение и странное чувство победы переполняли меня.

— Все хорошо, Николай Степанович, — я выдержал небольшую паузу для драматического эффекта. — Успокойтесь. Все прошло лучше некуда.

— Лучше некуда? — он недоверчиво вытаращил глаза. — Да он же, кажется, тебя сожрать был готов! Про какую-то статью…

— Про «Блекпул», — кивнул я. — Обсудили. Товарищ Серебренников признал, что жанр фантастики имеет право на существование и даже может нести… профилактическую функцию.

— Какую-какую функцию? — Главред вытаращился на меня так, будто я заговорил на санскрите.

— Предупредительную, — повторил я и пояснил. — Чтобы люди задумались, к чему может привести халатность. Он даже… — я сделал вид, что немного смущаюсь, — похвалил за проработку деталей.

Николай Степанович замер с открытым ртом. Казалось, его мозг отказывался воспринимать эту информацию.

— Похвалил? — он прошептал это, озираясь по сторонам, как будто боясь, что его подслушают и обвинят в распространении безумных слухов. — Серебренников? Нашу фантастику?

— Более того, — продолжил я, наслаждаясь его реакцией, — он дал добро на продолжение. Сказал: «Продолжайте в том же духе». Так что наши фантастические статьи, Николай Степанович, отныне имеют высочайшее одобрение.

— Дал добро… — медленно повторил Степан Николаевич, будто пробуя на вкус эти невероятные слова.

— Ага, — совершенно глупо улыбаясь закивал я.

— Ну, надо же… Значит, будем продолжать? — в его вопросе прозвучал радостный оттенок. Он все еще не мог в это поверить.

— Будем, — твердо подтвердил я. — Как и планировали. И про транспорт будущего, и про многое другое.

Мы вышли из здания обкома на свежий воздух. Осеннее солнце слепило глаза. Николай Степанович остановился на ступенях, закурил папиросу «Беломор» и глубоко затянулся.

— Вот ведь дела, Александр… — покачал он головой. — Никогда бы не подумал. Видно, и впрямь, новые времена, новые веяния. Ладно, — он хлопнул меня по плечу, уже почти вернув себе обычную начальственную уверенность. — Раз высшее руководство одобрило — работай. Но смотри у меня, — он сделал грозное лицо, — чтобы без перегибов! Чтоб все было в рамках разумного. Понял?

— Понял, Николай Степанович. Будет без перегибов, и только в свете решений партии.

Николай Семенович чуть папиросу не проглотил.

Ровно в шестнадцать ноль-ноль, как и было обещано, я зашел в фотоателье на Северной. Та же тетка в синем халате, не глядя, протянула мне плоский пакет с негативами и пробниками.

— С вас сорок пять копеек за проявку, — буркнула она, уставившись в какую-то журнальную выкройку.

Я отсчитал деньги, сунул пакет во внутренний карман куртки и вышел на улицу. Сердце бешено колотилось, стучало по конверту, в котором находилась бомба замедленного действия, способная разворотить шпионское гнездо.

В редакции было тихо и безлюдно. Основной состав сотрудников уже разошелся, Людмила Ивановна, судя по всему, тоже ушла пораньше. Только в кабинете верстки горел свет. Там, наверное, корпел над очередным номером Генка. Я проскользнул в фотолабораторию, щелкнул замком и включил красный свет.

Дрожащими от волнения руками вскрыл пакет. Первыми пошли обычные кадры, виды города, стройотрядовцы за работой, портреты колхозников. Я пролистывал их, пока не дошел до самых последних, самых ценных кадров.

И вот они. Снятые с рук, немного смазанные, с заваленным горизонтом, но абсолютно узнаваемые. Крупный план. Мужчина в импортном костюме (отец Метели) передает документы коренастому мужчине в кепке и простом драповом пальто. Лица обоих были видны достаточно четко. Вот второй кадр, более общий план, видна привязка к местности, для удобного опознавания. На третьем и четвертом крупно лица. Пятый, сам конверт, там же и гербовая печать видна.

Я замер, всматриваясь в отпечатки при красном свете лампы. Вот оно. Доказательство. Пусть и не известно, что именно в конверте, но сама ситуация, тайная встреча, передача пакета, говорила сама за себя.

С особой тщательностью я принялся печатать фотографии. Подбирал контрастность, выдержку, чтобы сделать изображение максимально четким. В тишине лаборатории, средь баночек с химикатами, я чувствовал себя алхимиком, добывающим из света и воды в неопровержимые факты.

Когда последний отпечаток лег на сушильную сетку, я наконец выключил красный свет и зажег обычный. Я стоял, глядя на ряд еще влажных, но уже совершенно ясных фотографий. На них был запечатлен момент предательства. Или шпионажа. Или чего-то еще более темного.

Что мне теперь с этим делать? Нести в КГБ? Оставить себе до подходящего момента?

Едва дав снимкам обсохнуть, я снял их и забрал домой, мало ли кто заглянет в фотолабораторию.

Карман оттягивало, словно я не с не фотографии, а булыжники. Я шел домой, и с каждой минутой тяжесть на душе становилась невыносимее. У отца Метели есть связи, есть власть. А это перспективы, причём очень хорошие. Использовать эту власть можно в благих целях. Нужно быть реалистом. Одна статья в местной газете про возможные ошибки на АЭС вряд ли как-то повлияет на общий вектор истории. Это по сути, что дробинка для слона. Нужно бить сильней, чтобы сместить этот вектор, тем более такой огромный.

И шпион с большими связями может послужить этим толчком вектора.

Та же информация про возможные ошибки при эксплуатации АЭС, поданная через статью в журнале или партийного работника высокого ранга будет выглядеть и восприниматься по-разному.

«Использовать снимки в благих целях, это шантаж или нет?» — этот вопрос бился в висках, как навязчивый ритм.

С одной стороны, да, это чистой воды шантаж. С другой, разве спасение людей не та самая «благая цель», которая оправдывает средства? Но тогда я ничем не лучше системы, которую пытаюсь в этой жизни если не сломать, то хотя бы обойти. Я становлюсь частью этой грязной игры.