— Бажбан липовый, ты жужу из себя не строй тут, — совсем тихо произнес я, но с каждым новым слово увеличивая громкость. — Кандыба клозетная, фуфел проткнутый, не базлай и не барахли попусту, пока бебики не потушили и гудок не порвали. Ты кто по масти будешь? Авторитета строишь? Не по понятиям это. Ты горбатого лепишь, бельмондо ржавый! Баландер ты опущенный, по вечерам в ансамбле сосулек выступающий, а не фраер честный! За такое суровый спрос будет. Че притих? Алямс-тралямс!

— Я… ты… — глаза Гоги стали круглыми. Он заикал, не зная, что сказать. — Ты че, из блатных что ли?

— Кто я такой, я не тебе отвечать обязан, шерсть ты медвежья! Рычаги включил, и ломись на кормушку, пока пакли не обломали! Живо! А не то арбуз тебе не разобьем! Че ты хлеборезку свою выпучил? Не понял?

— Дак я это… ты не обессудь, попутал, фраерок, — заикаясь, вымолвил Гога.

— Ты кого фраером обозвал, тина болотная⁈ — зарычал я, поднимаясь. — Пашка, подай литовку, я сейчас этому маслобою грызло располосую! Че ты лопухи развесил? Не понял с первого раза? Брысь!

Гога попятился назад. Споткнулся, растянулся на земле. С кармана посыпалась мелочь и какие-то бумажки. Гога быстро поднялся и припустил прочь под общий смех, даже не удосужившись собрать свое барахло.

— Ты как это… так его? — спросил кто-то из парней, с удивлением глядя на меня.

— Да так, — отмахнулся я, снова садясь на скамейку. — Болтун-провокатор, язык подвешен, а понятий ноль. С такими разговор короткий.

— Ты что, сидел? — совсем тихо пролепетала девушка, испуганно глянув на меня.

— Нет, — с трудом сдерживая смех, ответил я. — Просто… в книжке одной вычитал!

— Дашь почитать? — тут же напали на меня со всех сторон ребята.

— Да вы что! — урезонила их Света, подойдя к нам — ей уже доложили о случившемся, и она пришла разбираться, но опоздала. — За такие книжки вам знаете, что будет? Отряду «Бригантина» нельзя такими словечками выражаться!

И строго посмотрела на меня.

— Александр…

— Света, не переживай. Все нормально.

— А что делать с этим? — спросил кто-то из парней, показывая на рассыпанную мелочь из кармана Гоги.

— Нужно собрать и потом ему вернуть, — ответила Света. — Это его деньги.

— Как же, его! — усмехнулся кто-то. — Он вчера тут весь вечер эти деньги у всех отбирал. Лешку Шихова побил, еще Кольке досталось. Это их деньги. Им и надо отдать.

— Нет, лучше потратить эти деньги на что-то общественно полезное, — предложил другой парень. — Например, девчонкам фломастеры купим! Они стенгазету рисуют, им пригодится.

— Что за ерунда? Какие еще фломастеры? Лучше давайте портвейна купим!

— Какой еще портвейн⁈

Ребята принялись спорить как поступить с деньгами. Но я их уже не слушал. Мой взгляд был прикован к тому месту, где только что валялся Гога. Среди пыли и травинок лежала не только мелочь. Там была сложенная в несколько раз потрёпанная бумажка. Та, что выпала у него из кармана.

— Постойте, — сказал я и подошёл, поднял записку.

Это был клочок бумаги с колхозным штампом в углу — «Колхоз „Золотая Нива“». Почерк был твёрдый, начальственный, с сильным нажимом.

«Гога. Явись сегодня в 23:30 к задним воротам склада № 2. Возьми пару своих крепких ребят. Будет работа — грузить коробки. Оплата наличными, по десять рублей с носа. Только чтоб тихо и никто не видел. Евшаков.»

Я перечитал текст дважды. И всё стало на свои места. Света оказалась права, в студенческой еде и в самом деле недобор продуктов. Потому что председатель банально ворует провизию. Сливает со склада то, что должно идти студентам на котёл. А грузить награбленное зовёт Гогу.

Ну ничего, тебя мы живо прижмем. Будет тебе репортаж про сбор картошки с полей твоего колхоза!

Я медленно сложил записку и сунул её в карман.

— Сань, что там? — спросила Света, подходя.

— Ничего, — я сделал безразличное лицо. — Чек из ларька. Выброшу.

Но в голове уже зрел план.

Я посмотрел на часы. До половины двенадцатого ночи было ещё уйма времени. Но нужно подготовиться.

— Ладно, ребята, мне пора, — сказал я, поднимаясь. — Дела есть.

— Какие еще дела? Вечер же в самом разгаре! — удивились мне.

— Журналисткие, — ухмыльнулся я. — Готовить материал к следующему номеру.

Я отошел от компании, оставив за спиной шум и смех. Почувствовал адреналин и азарт. Наконец что-то нормальное, а не эти рафинированные статьи про картошку и колхоз!

Но мне нужны доказательства. Обязательно нужно взять с собой фотоаппарат. Только вот как быть со вспышкой? Так фоткать? Нелепо и невозможно. Заметят. Придется разбираться с диафрагмой фотоаппарата и выставлять длинную выдержку. Эх, не фотограф я! Но буду рисковать.

Кусты шиповника у задних ворот склада № 2 кололи руки и цеплялись за куртку. Я сидел на корточках, прижимая к груди фотоаппарат, с нетерпением вглядываясь в полосу света от единственного фонаря, освещавшего грязную площадку перед складом.

Воздух остыл, от ближайших полей тянуло сыростью и прелой травой. Где-то далеко кричала какая-то ночная птица. Я проверил настройки камеры в сотый раз: выдержка, диафрагма. Снимать ночью на советскую пленку та еще лотерея. Вспышку я не взял, она бы меня сразу выдала. Придется надеяться на свет фар и тот самый одинокий фонарь. Ну и на луну. Повезло и погода была хорошей — ни единого облачка на небе.

Внезапно в тишине пророкотал мотор. Я затаил дыхание. На площадку, подпрыгивая на ухабах, выкатился потрёпанный «Москвич-412». Он резко затормозил, из него вывалился Гога. Он был пьян.

Пошатываясь, Гога что-то невнятно пробормотал себе под нос. Потом встал у колеса и начал мочится.

Его «крепкие ребята» так и не появились. Видимо, после моего разгрома его авторитет сильно пошатнулся, и никто не захотел идти с ним на ночную авантюру. А может и сам Гога пожадничал делить общую выручку на всех и решил все забрать себе.

Дверь подсобки со скрипом открылась, и на площадку вышел председатель Евшаков.

— Ты один? — его голос прозвучал резко и громко в ночной тишине. — Где же остальные? Я же сказал, еще кого-то взять!

Гога что-то промычал в ответ, бессвязно размахивая руками. Евшаков смерил его взглядом, полным презрения и злости.

— Ты что, пьяный?

— Я чуть-чуть, только горло смочить!

— Ах ты, шантрапа пьяная… Кто грузить будет, я тебя спрашиваю?

— Вдвоем справимся! — промямлил тот.

— Вдвоем! Ты на ногах еле держишься! Еще и за руль в таком состоянии садился? — зашипел Евшаков, потом, немного успокоившись, махнул рукой. — Ладно, черт с тобой. Придется потаскать. Только смотри, если разобьешь что-нибудь, вычту из оплаты вдвойне!

Председатель нехотя повернулся, звякнул ключами и открыл тяжелый навесной замок на двери склада. Дверь со скрипом отъехала в сторону, открыв черную дыру входа.

И тут началось. Они стали выносить коробки. Гога ковылял, спотыкаясь о собственные ноги, но жажда легких денег, видимо, заставляла его держаться более-менее вертикально. Евшаков, злой и мрачный, работал молча, с каменным лицом, бросая тяжелые деревянные ящики в кузов и багажник «Москвича» с такой силой, что машина покачивалась.

Я поднял «Вилию». Сердце колотилось где-то в горле. Мой палец нажал на спуск.

Щёлк. Фотоаппарат едва слышно щёлкнул. Первый кадр: Евшаков выносит из склада ящик с надписью «Масло сливочное».

Они прошли внутрь склада. Я перебежал в другую заросль, ближе к машине.

Щёлк. Второй кадр: Гога, с перекошенным от натуги лицом, волочит коробку с макаронами. Рядом стоит Евшаков, смотрит на него с нескрываемым отвращением.

Щёлк. Третий кадр: Крупный план. Руки председателя, впившиеся в ящик с тушёнкой. На заднем плане — открытая дверь склада, за которой видны пустые полки.

Я снимал, забыв обо всем. О колючках, о затекших ногах, о риске. Передо мной была история. Настоящая, без приторной сладости лозунгов плакатов. Не приукрашенный отчет о колхозном празднике, а грязная изнанка системы.