– Бытовуха?

– Тоже вряд ли. Я успел спросить, кто это сделал. Он прошептал что нет.

– «Нет»? – Сидорин переспросил. – Это на что «нет»?

– Я спросил, Весна ли это был. Тот музыкант. У них там своя история… Коля с девушкой дружит, с которой раньше Весна этот ходил. Но Коля сказал: нет, не он. И потерял сознание. Андрей Олегович, прошу вас, узнайте, что там происходит. Я попытался узнать в дежурной части, но мне ничего не говорят.

– Хорошо, – коротко бросил Сидорин. – Сообщу, как только что узнаю. Ты сам как?

– Да я‑то… Нормально в целом. Сейчас не обо мне. Перезвоните, как что‑то узнаете.

– Понял. Держись.

Следующие несколько часов показались адом. Я метался по палате, не в силах найти себе места. Мозг лихорадочно работал, выстраивая и тут же опровергая версии. Если не Весна, то кто? «Сокол»? Метелкин? Кто‑то, кого мы даже не знаем в лицо? Но зачем так грубо, так по‑бандитски? Нож – это не метод профессионала‑шпиона. Это почерк уголовников. Или… или это была тщательно спланированная имитация, подстава?

Утром, едва пробило восемь, я снова схватил телефон. Сидорин снял трубку на первом гудке.

– Ну что, Андрей Олегович? – спросил я, с трудом переводя дух. – Есть какая‑нибудь информация?

– Дело, в общем‑то, раскрыто, – без предисловий начал Сидорин. Его голос был ровным, но в нем чувствовалась какая‑то затаенная неуверенность. – Вчера вечером, в районе восьми, в соседнем квартале от больницы, был задержан гражданин. Пьяный в стельку, в крови с головы до ног. Оказался тот самый музыкант, Веснин, или Весна. Его нашли спящим в подъезде, в двух шагах от места, где, по предварительным данным, и произошло нападение на Хромова.

– Как это… не может быть… Что‑то не сходится… И… он признался?

– В том‑то и дело, что нет, – Сидорин хмыкнул. – Ничего не помнит. Говорит, ушел в запой после увольнения, последние два дня – провал. Но улики против него серьезные. Нож со следами крови нашли в кустах неподалеку. Очевидцы видели, как он вечером шатался в том районе и что‑то бубнил себе под нос, явно не в себе. Следствие считает, что мотив – ревность, личная неприязнь. Мол, Хромов отбил у него девушку, вот он и решил сводить счеты.

– Но Коля сказал «нет», это не Весна! – тихо, но настойчиво повторил я. – Он был в сознании, он видел нападавшего.

– Я понимаю, – вздохнул Сидорин. – И я тебе верю. Но, Саша, посмотри на это глазами следователя. У тебя есть задержанный с уликами, и есть слова человека в коме, который, возможно, вообще ничего не говорил, а ты ему приписываешь. Чье слово весомее?

– Но ведь Коля сказал…

– Александр, послушай. Хромов сейчас в таком состоянии… Да он едва ли вообще тебя понимал, когда ты его спрашивал. Одно простое «нет» – это не алиби. Так что…

– Но это же подстава! – не сдержался я. – Кто‑то все подстроил! Подбросил нож, испачкал его в крови… Весна просто козел отпущения!

– Возможно, – не стал спорить Сидорин. – Но, чтобы это доказать, нужны факты. А факты пока кричат об обратном. Я буду копать, обещаю. Но официально дело будет вестись в том ключе, что есть. И Веснин пока главный подозреваемый.

Мы закончили разговор. В палате было тихо. Соседи спали. А я сидел на кровати, и в голове у меня звучал один‑единственный вопрос, от которого стыла кровь.

Если не Весна… то кто?

Кто‑то, кто знал о его конфликте с Хромовым. Кто‑то, кто мог выследить Колю. Кто‑то, кто хладнокровно подставил несчастного алкоголика, зная, что тот не сможет оправдаться.

Работа профессионала. Чистая, точная, без единой погрешности. И этот убийца все еще на свободе. Где‑то рядом. И теперь он знал, что его первая попытка убить Хромова провалилась. И наверняка готовился ко второй.

Тишину ночной палаты нарушил сдавленный, испуганный крик: «Не трогайте коллекцию! Отдайте альбом!»

Я вздрогнул, проснулся, сел на койке. В свете луны, падающем из окна, увидел, как мой сосед по палате Ростислав Игоревич мечется в постели, его лицо было искажено гримасой ужаса. Интеллигентная сдержанность, привычная ему днем, полностью исчезла, обнажив испуг.

– Ростислав Игоревич, – тихо окликнул его я, подходя к его кровати. – Проснитесь. Вам приснился кошмар.

Старик вздрогнул, широко раскрыл глаза и с трудом перевел дух. Увидев меня, надел очки, лежавшие на тумбочке.

– Простите, Александр… Наверное, я вас разбудил. Глупости все это…

– Какие глупости? – мягко сказал, присаживаясь на край кровати. Спать все равно не хотелось. – Вы кричали про какую‑то коллекцию. Про альбом.

Ростислав Игоревич тяжело вздохнул, его плечи сгорбились еще сильнее. Казалось, он боролся сам с собой, но потребность выговориться пересилила.

– Да, пустяк в общем‑то… Видите ли… Я филокартист. Собираю старые открытки. И не просто так, для себя, а я… – он сделал паузу, даже приосанился, – я считаюсь одним из лучших в области специалистов по дореволюционной открытке.

– Понимаю, коллекционеры часто волнуются, – сочувственно сказал я. – Особенно, когда им снится очередная недосягаемая мечта.

– Но это не совсем то, из‑за чего… – он снова замолчал, нервно теребя край одеяла.

– Вы можете рассказать мне обо всём, что Вас тревожит, – предложил я. – Иногда, чтобы найти выход из кажущейся безвыходной ситуации надо просто озвучить проблему.

– Перед тем как попасть сюда, – наконец выдавил он, понизив голос до шепота, – я приобрел для своей коллекции одну очень редкую вещь. Это портрет Василия Кандинского. Уникальная открытка. Таких известно всего несколько экземпляров. Очень дорогая вещь.

– И что же? – уже более заинтересованно спросил я, профессионально почувствовав тему для будущей статьи про коллекционера редких открыток, не все же про милицию писать и технологические прорывы.

– Ко мне уже приходили… нехорошие люди, – признался Ростислав Игоревич, и в его глазах мелькнул страх. – Сразу после покупки. Предлагали продать. Назвали сумму, втрое превышающую ту, что я заплатил. Я отказался. Для меня это не просто бумага, это… часть истории. Тогда они стали угрожать. Говорили, что найдут способ забрать. А потом у меня случился этот гипертонический криз… и вот я здесь. И этот кошмар меня не отпускает.

Он умолк. Мне он показался таким беззащитным и напуганным в своем больничном халате, что я невольно проникся его чувствами, но, пребывая в состоянии стресса из‑за ранения Хромова, сначала не придал особого значения ночному кошмару соседа. А тот, излив мне то, что у него на душе, казалось, успокоился и заснул.

Утром в палату вошел новый санитар. Грубоватый мужчина с бычьей шеей, слишком тщательно рассматривал личные вещи пациентов, и его взгляд надолго задержался на стареньком дипломате Ростислава Игоревича.

Интуиция сработала безотказно. Санитар вел себя очень странно. Пугать соседей по палате я не стал, но решил проследить за странным типом.

Во время тихого часа я притворился спящим и сквозь приоткрытые веки заметил, как тот самый санитар бесшумно вошел в палату и направился к кровати коллекционера. Тот крепко спал, отвернувшись к стене.

Санитар присел и протянул руку под кровать, туда, где стоял дипломат с вещами Ростислава Игоревича.

«Ага, за открыточкой пришел, – догадался я и разозлился. – Ну, я тебе сейчас устрою!»

– Вы что‑то ищете? – спросил я, резко вскочив с койки. – Вы по какому поводу? На процедуры вроде рано. Да и уколов никто не назначал.

Санитар, пойманный на месте преступления, на мгновение замер, резко выпрямился и обернулся. Его лицо исказила злая гримаса, но он попытался совладать с эмоциями и пожал плечами.

– Простыни проверяю, – невнятно пробормотал он первое, что пришло ему на ум и спешно покинул палату.

Я не стал мешкать, и только странный санитар скрылся за дверью, повернулся к Ростиславу Игоревичу. Тот уже проснулся и сидел на кровати, бледный как смерть, и нервно теребя край одеяла.