Когда последний звук растаял под сводами театра, оба мужчины все еще не смели произнести ни слова. Ни дирижер, ни кавалер прекрасной дамы. Оба смотрели на нее с восхищением. А в ее глазах сверкали слезы и уже текли по ее щекам.

– О боже! – наконец первым воскликнул дирижер. – Кто вы, синьора? Откуда вы явились к нам? Вы же – ангел…

Но она только встала и, счастливая, поклонилась им обоим.

– Хотите, я возьму вас в свою труппу? – предложил дирижер. – Ваш талант должен принадлежать всему миру.

Джакомо коротко взглянул на нее:

– Ну, говори, хочешь?

В душе ему хотелось, чтобы она сказала: «Да!»

– Я бы почла за честь выступать в вашей труппе, маэстро, – ответила Генриетта, смахнув платком навернувшиеся слезы и улыбнувшись, – но у меня другая судьба. Простите.

Через пять минут они выходили из театра Фарнезе.

– Кто вы, синьора? – повторил вопрос дирижера уже на улице Джакомо. – Откройтесь мне…

– Кто я? – нарочито весело спросила она, но глаза ее все еще блестели от слез. – Ты еще не понял? Я та, кого ты любишь, Джакомо, и кто любит тебя. Кого ты будешь любить всегда и кто будет всегда любить тебя. Этого достаточно, милый.

В чешском замке Дукс, не способный и не желавший сдержать слез, глубокой ночью старик неровно напишет гусиным пером:

«Что это за сокровище, – думал я тогда, – владельцем которого я стал так внезапно? Те, кто не верит, что одной женщины довольно, чтобы мужчина был счастлив двадцать четыре часа в сутки, никогда не встречали женщины, подобной Генриетте. Но было и другое чувство, которое пугало меня. Мне казалось невозможным быть счастливым смертным, обладающим ею, потому что рано или поздно с ней надо будет проститься. И что мне делать тогда, без нее? Не было более мучительных мыслей, и я гнал их прочь от себя».

Вскоре был торжественный приезд герцога Пармы Филиппа и герцогини Марии Луизы Елизаветы. Гулянья достигли своего пика и пошли на убыль. Парма становилась тихой упоительной гаванью, где двое влюбленных бросили якорь и просто оказались вне времени и пространства.

Так проходили дни, самые счастливые в их жизни. Они гуляли, потом возвращались в гостиницу, он поспешно раздевал ее, сбрасывал свою одежду, подхватывал желанную любовницу и нес в постель.

И вот, в канделябрах горели свечи. На столе громоздились остатки их недавнего пиршества, стояли початые бутылки с вином. Одежда их мялась где-то в креслах и на полу. Оставаясь одни, они вообще не одевались. Кому нужна одежда в раю? Он лежал перед ней, растянувшись во всю огромную постель, забросив руки за голову и раскинув ноги, она сидела рядом и с восхищением разглядывала его.

– Ты сложен как античный бог, – говорила она, – твое чеканное смуглое лицо, этот нос с горбинкой, – Генриетта проводила ладонью по его щеке, – твой резко очерченный рот, при этом такой чувственный и сладкий для женских губ, властный подбородок, – ее ладонь медленно двигалась от его плеч по груди, – плечи атлета, мощная шея и грудь, поджарый живот, сильные ноги. – Она улыбалась, разглядывая его. – Твой ненасытный орган, которым ты владеешь так, как доблестный рыцарь своим мечом. И если бы мне самой желалось чуть меньше, я бы сказала, что ты измучил меня, но это не так, милый. Когда ты во мне и когда твои руки сгребают меня, все мое тело поет и поет душа. – В ее веселых и немного грустных глазах сияли отблески огоньков свечей. – Как же немного нужно женщине! Сильный зверь, все как и в незапамятные времена. А дворцы, замки, сундуки с золотом – это всего лишь приложение к мужской красоте и силе…

– Ну все, иди уже сюда! – воскликнул он и взял ее в плен, из которого не вырвешься. – Слишком разговорилась, красотка!

Они часто мечтали о том, чтобы жить в золотом веке где-нибудь в Элладе, в счастливой Аркадии…

– Мы бы всегда ходили с тобой нагишом, как сейчас, – лежа рядом и обнимая его, говорила она, – пили бы вино и любили друг друга день и ночь. Мы были бы всегда молоды, возраст не тронул бы нас. И жили бы только одним – неистощимой, бурлящей, как горячий источник, вечной и ненасытной любовью.

– Мне нравится, – шепотом отвечал он.

Влюбленные, счастливые, они не желали говорить только об одном – о самом ближайшем будущем. О дне завтрашнем, о преходящем. Так сильно полюбив, думаешь, что это чувство вечно. Что вся жизнь – и есть этот день. Но иногда время предательски обнаруживало себя. И тогда они оба начинали чувствовать эту дрожь под ногами в своем раю. Дрожь как увертюру к будущему землетрясению. И слышали те грозы, что уже катились где-то за их окнами…

В замке Дукс старый Казанова так передаст тот диалог, что запомнится ему на всю жизнь:

«Я сказал ей: «Милая, я знаю, ты рождена, чтобы сделать меня счастливым. Ты мой крылатый облик любви! Думай только о том, чтобы никогда меня не покинуть, и скажи, могу ли я на это надеяться». – «Я хочу этого, мой самый дорогой. Но кто может быть уверен в будущем? А ты сам точно свободен? Или зависишь от чего-нибудь?» – «Я свободен в полном смысле этого слова, – отвечал я, – и ни от кого не завишу». – «Как же я тебе завидую, – говорила она. – И моя душа радуется за тебя. Никто не может оторвать тебя от меня. Но увы! Ты знаешь, что я не могу сказать того же о себе. Я уверена, что меня ищут, и я знаю, что если меня найдут, то легко отыщут средство мной завладеть. Если они смогут вырвать меня из твоих рук, я буду несчастна до самой смерти». – «А я убью себя, – уверял я ее, – потому что жизнь без тебя потеряет смысл…» Я не лгал, когда говорил об этом моей любимой…»

Очень скоро опасения Генриетты оказались подтверждены. Им стоило уехать раньше, сбежать из Пармы, но они все тянули. Просто Джакомо казалось, что гроза обойдет их стороной. Пока не случилась та роковая встреча.

Они гуляли в садах герцогов Пармских, по одной из аллей, когда увидели идущего навстречу им кавалера при шпаге, цепко смотревшего на Генриетту.

– Каков наглец, – процедил Джакомо. – Он смотрит на тебя так, как будто имеет на то право.

– Это неспроста, – настороженно ответила она. – Сейчас случится что-то плохое. Господи…

Джакомо с намеком положил руку на эфес своей шпаги. А кавалер уже замедлял шаг и снимал шляпу…

– Простите, синьор, простите, синьора, – галантно поклонился он, но смотрел он только Генриетту. – Разрешите представиться: месье де Герон. Я прибыл по поручению вашей семьи, многоуважаемая синьора. Она волнуется о вас.

– И что вам нужно? – холодно спросила Генриетта.

– Передать вам письмо, синьора.

– Хорошо, – кивнула она. – Передавайте.

Он вытащил из нагрудного кармана дорогого камзола письмо, протянул его Генриетте, галантно откланялся, надел шляпу и был таков.

Спутница Джакомо замерла, так и стояла с зажатым в руке посланием. Бледная, собранная, несчастная.

– Ну же, скажи что-нибудь, – то ли потребовал, то ли взмолился Джакомо. – Не молчи!

– Они нашли меня, – не глядя на него, ответила она. – Это случилось: они нашли меня. Больше говорить не о чем.

– Тогда прочитай письмо.

– Мне страшно.

– Хочешь, я прочитаю его? – спросил он.

– Нет, не хочу.

Джакомо понимал: теперь все серьезно, им и впрямь нужно бежать! Не ему – его Генриетте! Он бы тут блаженствовал с ней и дольше. Еще месяц, два, целый год, неважно. Он уже чувствовал на себе этот стремительный колючий ветер, который гнал ее куда-то. Наконец, зачем лгать себе? Этот ветер просто прибил ее к нему, не более того. Самого близкого в мире человека! Случайно или нет, неважно! И этот же ветер грозил подхватить ее и понести дальше.

Письмо она прочитала в гостинице, и, как он ни настаивал, она не передала его содержание. Он так и не узнал никогда, что было в том письме.

Генриетта только сказала:

– Я не имею на это права: в нем затронута честь двух знатных семейств.

– К одному из которых принадлежишь ты?

– Не к одному – к обоим.

– Так кто ты: герцогиня, графиня, принцесса крови?

– Все вместе, дорогой Джакомо, все вместе.