Поднявшись, Горецкий вышел из-за стола и направился в прихожую. Проверил карманы полушубка – сигареты были на месте. Он набросил полушубок на плечи, щелкнул замком и открыл дверь.

И тотчас остановился как вкопанный.

На веранде в сиянии фонаря лежал на брюхе его белоснежный пудель с прекрасным белым пушистым клубком над головой, настоящей короной. Грудь его была пышно украшена белым полушубком, на ногах тоже красовались белые клубки меха. Что в нем удивляло, так это сверкающая чистота шерсти, будто и не было вокруг никакой дорожной грязи, пыли, гари, веток и палых листьев и травы под снегом. И даже если он пробирался между досок забора, то чудом не задел ни одной из них.

– Ты вернулся? – спросил Горецкий. – Набегался и вернулся? Услышал про сардельки, да? Я угадал? По твоим черным блестящим глазам вижу: ты все понимаешь! Да?

Это было несомненно. Пудель понимал все. Он высунул розовый язык и, глядя преданно в глаза хозяина дома, стал призывно дышать. Горецкий вышел на веранду, опустился в плетеное кресло рядом с собакой.

– И псиной ведь тебя не назовешь, такой ты красавец, или…

И вдруг он догадался:

– Да ты же девочка. Верно? Конечно, девочка. Такая миляга! И клюв такой тонкий. Я поглажу тебя? – Он протянул руку, думая, не цапнет ли его ночной гость, или ночная гостья, но пудель, напротив, так и лез головой под ладонь Горецкого, буквально заставляя себя гладить и чесать за ухом. А потом покорно повалился набок, доверчиво открывая живот, вновь призывая себя гладить и чесать в самом беззащитном и откровенном для собаки месте. – Но как тебя звать?

Шкура собаки была мягкой и плотной. И от нее покалывало пальцы, потому что она была наэлектризована. Но с какой стати? Под ребрами колотилось сердце. Хозяин дома взглянул на подушечки лап – они тоже были удивительно чистыми.

– Полежи так, бродяга, я выкурю сигарету. А потом решим, как с тобой быть. Я-то уже поужинал, а ты?

Горецкий курил, и все это время затихший пудель, словно не желая прерывать своим беспокойством глупое таинство человечьего отравления, смотрел в глаза хозяину дома. А тот, прищурившись, взирал на него. Интересно, размышлял Горецкий, о чем думает собака, когда вот так внимательно смотрит человеку в глаза? Да ладно еще – хозяину. А тут – незнакомцу. Чего от него ждет? Каким он, профессор Горецкий, представляется этой белоснежной кучерявой стриженой суке?

Наконец Горецкий затушил окурок и сказал:

– Идем-ка в дом. Не принять такую гостью и не покормить, ну как это так? Пошли!

Он открыл дверь, кивнул, и пудель, быстро вскочив, переступил порог его дома. Пес осторожно вошел в просторную прихожую. А за хозяином, сбросившим башмаки, проследовал и в гостиную.

– Ложись на ковер, а я схожу на кухню и принесу сардельки. Только есть ты будешь не на ковре – в коридоре. Две тебе хватит? Если не хватит, дам еще. Да, и у тебя еще в запасе закуска – поросячьи ребрышки. Я их обглодал, но не до конца. Вот похрустишь!

На кухне он забрался в холодильник, достал из пакета две уже отрезанные здоровенные сардельки, купленные вчера женой и оттого не столь для него ценные, как все то, что покупала и делала она своими руками. Но у собаки должно быть другое к ним отношение. Он закрыл холодильник и направился в гостиную.

– Я иду, лопоухий!

А войдя и оглядевшись, ища взглядом собаку, уронил сардельки на пол. В кресле напротив стола, в полумраке, сидела женщина в светлом комбинезоне с поднятым воротником. У нее было очень знакомое лицо. Очень-очень! Совсем недавно он видел ее. Да что там недавно – сегодня утром!

– Вы?! – только и воскликнул он.

– Я, – ответила она.

– Лючия?

– И да и нет.

Он пропустил ее странный ответ мимо ушей. И на то была причина. Что-то происходило с ней. Точно электрические разряды периодически волнами пробегали по всему ее телу, по светлому комбинезону, по рукам и лицу. Изумрудные и золотые полосы будто торопились успеть друг за другом.

– Что с вашим лицом?

– Остаточный эффект, сейчас пройдет. Наверное, во мне много электричества. Перезарядилась.

Она говорила серьезно или шутила? Но ведь это было. Не галлюцинация же сидела пред ним.

– Как вы здесь оказались?

– Да так, проездом.

– Это был ваш пес, верно? Белый пудель?

– Да как вам сказать, Горислав Игоревич. И мой, и нет.

– Как это понимать? И ваш, и не ваш? И кто вас впустил?

– Я вошла сама.

– Сама?

– Я всегда вхожу сама – куда захочу и когда захочу. Я вам дала это понять еще тогда, в поезде. Вы пропустили это мимо ушей.

– Подождите, Лючия, где ваш пес? Эта миляга?

– Спасибо за комплимент. Такой мне еще не делали. Его нет.

– Но где он?

– Его нет и больше не будет.

– Не понимаю, Лючия…

– Меня зовут вовсе не Лючия, Горислав Игоревич.

– А как вас тогда зовут?

– Мое имя вам хорошо знакомо. Из истории. И мифологии. Из второй больше. Люди так увлечены строительством мифов, порой самых диких и несусветных, кровавых и жестоких, и совсем не хотят понимать, что те явления, на которые они повесили ярлычок «сказка», на самом деле являются коренной реальностью этого мира.

– Все это очень интересно, и я даже соглашусь с вами, но…

– Что?

Он все еще лихорадочно озирался.

– Ничего не понимаю, – даже покачал головой он. – Где ваш пес?

Она смотрела ему в глаза и улыбалась. И ничего не произносила.

– Как вы вошли и где собака? Белый пудель? Он же не призрак – он был, я гладил его.

– Ах, Горислав Игоревич…

– Что?

– Не думали же вы, что я буду есть с пола? – усмехнулась она.

– О чем вы? – поморщился он.

Ночная гостья встала с кресла.

– Я, конечно, люблю сардельки, Горислав Игоревич, но не думали же вы, что я буду есть с пола в коридоре? – Она положила ему руку на грудь, в область сердца, заглянула ему в глаза. – Тем более сардельки, которыми вы не очень дорожите, потому что их покупала давно опостылевшая вам жена.

– Что?!

– Я привыкла есть лежа на подушках, под звуки лютней, арфы, или за королевскими столами, под пение менестрелей. – Она обошла стол и не спеша села напротив. – Но только не с пола и не сардельки нелюбимой вами жены.

Горецкий все еще озирался, тщетно ища глазами пса.

– Где собака? – У него уже дрожали губы.

А сердце выпрыгивало из груди. Ему хотелось кричать от ужаса и бежать прочь, без оглядки. Но что-то подсказывало: все это бессмысленно. И где бы он ни оказался, она встанет у него на пути. И чему суждено сбыться, то сейчас и сбывается. В эти минуты и мгновения.

– Я вижу, вы начинаете понимать, как обстоят дела, – очень доверительно сказала она. – Лилит, меня зовут Лилит. Этому имени тысячи-тысячи лет. И таковой меня знают все стихии. И если я пришла к вам, то это неспроста. Так угощайте меня ужином, щедрый хозяин. Я не откажусь от поросенка. Будем говорить. Полночь – самое время для откровений.

…Он столбом стоял перед ней, у стола. Только сейчас Горецкий услышал ход часов в этом доме. И не одних – всех! Даже будильника в спальне на втором этаже, хотя этого не могло быть. Но многого не могло быть, что происходило сейчас. И в первую очередь этой женщины – перед ним. Она так поразила его воображение в электричке сегодня утром, такое оставила впечатление о себе, столько вызвала вопросов, что он просто не забывал ее ни на минуту. И вот он отключился после ужина и коньяка, и она вернулась к нему в грезе. Вначале эта собака, белый пудель, все как в древней легенде о докторе Фаусте, а теперь – она. Села напротив через стол, задает вопросы.

– Я сплю, правда? – спросил он у гостьи, что сидела за его столом напротив и смотрела так, будто именно ее ждали здесь, и очень давно. – Этого же не может быть? Я сплю? – Но она только улыбалась ему. – Ответьте мне, Лючия. Прошу вас. Скажите мне: Горислав, вы спите, я снюсь вам.

Но гостья только покачала головой: