Студенты, которые волновались за своего товарища, особенно девушки, влюбленные в темпераментного Женю Бородачева, стояли поблизости от кабинета, где шло судилище, и слушали, как нарастает градус споров. Голос Чумакова звучал все более визгливо, и было такое ощущение, что защищается он, а не Бородачев. И еще громогласно звучал голос профессора, который и в аудиториях говорил вкрадчивым и насмешливым тоном, а в коридорах его голос вообще редко слышали, потому что он появлялся в университете и исчезал из него, и тут Бородачев был полностью прав, почти как Чеширский кот в «Алисе».

И вдруг на тебе – вулкан проснулся!

Все это поняли, когда одна из секретарей, поспешая с документами, подошла к кабинету, где шел педсовет, и открыла дверь. Открыла и остолбенела – и так и не смогла перешагнуть порог и назад тоже не решалась сделать ни шагу, ведь ее с этими папками ждали.

– Цитирую! – декламировал Горецкий, читая стародавнюю брошюру. – «Истинный марксист должен быть материалистом, то есть врагом религии, но материалистом диалектическим, то есть ставящим дело борьбы с религией не на теоретическую почву, а конкретно, на почву классовой борьбы, идущей на деле и воспитывающей и духовно закаляющей массы в этой борьбе!» Не твои ли это слова, Чумаков?! – почти прорычал Горецкий. – Не твоя ли это сраная брошюра, которая называется, а как она называется? – Он перевернул книжку обложкой к себе. – Ого! «Марксизм-ленинизм как воинствующий атеизм». Вот это названьице! Год издания 1985-й. Ну прямо в год перестройки – подгадал Чумаков! Сколько тебе тогда было? Годков тридцать? Надо было лучше уничтожать весь тираж – не оставлять следов!

– И что?! И что?! – визжал профессор Чумаков в том же кабинете, где никто больше пискнуть не мог. – Человек имеет право менять мнение!

– Да ты в этом профи, Чумаков! Ты же скользкий, как змей! Так разве не прав студент Бородачев, что назвал тебя конъюнктурщиком, лицемером и лжецом?

– Я тебя на дуэль вызову, Горецкий!

– Вызови – и я тебя пристрелю.

«Горислав Игоревич, господин Горецкий! – стали умолять оратора женские голоса. – Мы вас просим!..»

– Фигляр! Шут! Пересмешник! – визжал Чумаков.

– А папенька твой, Чумаков-старший, был вторым секретарем горкома партии – тот еще лжец! Сколько лапши на уши людям повесил! Хорошо брошюры не издавал. Просто жрал свою горкомовскую пайку и тебя кормил – морду тебе отращивал! А кем был дедушка, все знают?

– Не тронь дедушку! – взвыл профессор Чумаков.

– Вы думаете, его дедушка был настоятелем монастыря? Или архиереем? Или регентом в церковном хоре? Не-ет! – рассмеялся жутковатым смехом Горецкий, и все снова притихли, потому что спорить с ним или как-то противостоять взорвавшему тихоне было просто бессмысленно. – Выпускник Института красной профессуры, секретарь Союза воинствующих безбожников, спец-корреспондент журнала «Безбожник»! – Я и журнальчик этот нашел, с вашей родовой фамилией. – Он и допотопным журналом потряс перед всеми, где был изображен страшный лицом поп, похожий на вурдалака. – И как же все это вяжется с твоей набожностью, а? Да ты же третье поколение инквизиторов, Чумаков! Да у вас же в аду своя фамильная усыпальница, наверное, существует; нет, пардон, свой котел с личным бесом-истопником!

На фоне драматического молчания и ужаса в кабинете, где собрался педсовет, в коридоре, ничего не опасаясь и не стесняясь, ликуя и торжествуя, уже покатывались со смеху студенты, кто терпеть не мог Чумакова и всем сердцем сочувствовал Жене Бородачеву.

– Плохо! Мне плохо! – стонал в кабинете Чумаков. – Скорую мне надо!

– Да не придуряйся ты, Чумаков! И ты обвиняешь студента только в том, что он назвал вещи своими именами? Оставь парня в покое, мудила!

– Я на тебя в суд подам! Сердце, сердце!

Горецкий двинулся к выходу из кабинета:

– Позвольте, Анна Петровна.

Та, прижимая к груди папки, шарахнулась от него в сторону. Он был похож на шаровую молнию, готовую все сжечь на своем пути.

На пороге Горецкий обернулся:

– Чумаков, иди и сбросься с крыши – всем сделаешь одолжение! И студентам, и будущим поколениям. От всего сердца тебе желаю разбиться в лепешку!

Горислав Игоревич вышел из педсовета под бурные аплодисменты студентов, одобрительный свист и, ни слова не говоря, триумфатором проследовал по коридору – он направлялся в столовую. Сегодня у него были еще две пары. Стоило что-нибудь проглотить, выпить компота и немного успокоиться.

Он взял борщ и две котлеты. Трапеза подходила к концу. За стол к нему подсела Юля.

– Я обо всем уже знаю, – сказала она.

Ее внезапное появление вдохновило Горецкого.

– Растрезвонили сороки?

– Ага. Говорят, Бородачева оставят с испытательным сроком. А Чумакова отпаивают корвалолом. – Она протянула через стол руку и сжала его пальцы. – А про тебя говорят…

Отпивая компот, он посмотрел ей в глаза.

– И что про меня говорят?

– Говорят, что ты белены объелся. – Она не удержалась, прыснула.

– Почти что так, – кивнул он.

– Глоток дашь сделать? – спросила она.

– Держи. – Он подвинул ей стакан.

Она сделала пару глотков компота.

– Сладкий.

– Ты слаще. Когда ко мне в гости?

– Да хоть сегодня, – просто ответила Юленька. – Нет, завтра, – подумала она. – Не хочу тревожить маму, и уроков много. Завтра можно?

– Заметано, девушка.

Ее взгляд устремился вправо, за плечо Горецкого, и она сразу отвела и опустила глаза.

– Опять он…

– Кто?

– Не оборачивайся, прошу тебя.

– Не Чумаков, конечно?

– Нет.

Горецкий уже догадался:

– Твой спортсмен?

– Не мой он вовсе – он сам по себе. Но как будто следит. И еще видел, как я компот твой отпила.

– И что с того? Может, тебя мучила жажда?

– Вот и я о том же. Ты сейчас домой?

– Нет, у меня еще пара.

– Сегодня больше не увидимся, но созвонимся, да?

– Разумеется, детка.

Теперь он показно перехватил ее руку и сжал пальцы девушки – и этот жест был красноречивее любых слов. А потом демонстративно посмотрел влево, где у окна сидел и смотрел на них с нескрываемой злостью борец Артем Бровкин.

– Я побежала?

– Ага.

Юленька ушла первой. Через минуту встал и Горецкий, перебросил сумку через плечо. Проходя мимо Бровкина, он с вызовом подмигнул ему:

– Привет, Аполлон.

И проследовал к выходу – ответа дожидаться не стал.

– Здрасьте, – процедил у него за спиной качок-студент. – Старый козел…

Это прозвучало едва слышно, на уровне шипения, но Горецкий остановился и обернулся к студенту:

– Вы что-то сказали?

Обернулся и спортсмен:

– Это вы мне, Горислав Игоревич?

– Вам.

– Не, я молчу, я ем. – Он даже вилку оторвал от лапши и продемонстрировал для убедительности.

– Хорошо, – кивнул педагог и направился к выходу.

…Он шел по бесконечному темному пространству в одну сторону – к далекому светлому пятну. Везде был мрак – не видно ни зги. А светлое пятно постепенно превращалось в стоящий вертикально вытянутый прямоугольник. Он подходил все ближе. Но это были не двери, скорее окно. Горецкий приблизился еще. Окно без рам. И светлым оно было отчасти, скорее, слегка серебристым, словно отделявшим тьму, в которой сейчас находился Горецкий, от другого мира. Теперь до этого окна оставалась пара шагов. Светлый прямоугольник начинался от колен и доходил до темени Горецкого. Но самое главное, что было за ним. Там открывалась комната. Да, обжитая комната с мебелью. Спальня! Он подошел совсем близко и стал рассматривать обстановку. Да, буфет, стол, комод, двуспальная кровать. И спящие люди. На дальней стене – окно и балконная дверь. И ночь за ними. За серебристым окном в своей спальне почивала семейная пара. Но вот кто-то пошевелился с той стороны кровати, что ближе к балконной двери, а потом тяжело сел и обхватил голову руками. Мужчина. На постели села и женщина в ночной рубашке. Оба были пожилыми, грузными и уставшими. Горецкий слышал их возню.