– Тарантеллу! Неаполитанскую! Готов?

Мальчишка азартно кивнул в ответ и весело заиграл на флейте. Мелодия бойко полетела по улице. Девочка ударила бубном в ладошку. И тогда Джакомо, подмигнув Генриетте, даже рот приоткрывшей от удивления, сам нанес первый удар смычком по струнам. Сколько раз он играл эту мелодию на городских праздниках в Венеции! В ее кабаках, в деревенских усадьбах, где люди не против были броситься в пляс под веселую музыку. Старый скрипач, мальчик и девочка были поражены тем, как богатый господин при шпаге играет на их старенькой скрипочке, словно подарив ей новую жизнь. Вокруг них тотчас же образовался круг.

Генриетта огляделась, взяла с мостовой шляпу и стала бойко обходить слушателей:

– Синьоры и синьорины, прошу вас подать нашим маленьким деткам, которые очень голодны! Не жалейте денег, синьоры! Вы же не хотите, чтобы они умерли с голоду?

Богатая чудачка-синьора привлекала к себе внимание. В шляпу полетели мелкие серебряные и медные монеты. Когда тарантелла была окончена и последний веселый аккорд замер, им бурно захлопали в ладоши. Кланялся Джакомо, кланялась Генриетта, так быстро подхватившая роль уличной музыкантши, кланялись мальчик и девочка, смущенно кланялся их отец.

Генриетта протянула шляпу с монетами старому бродячему музыканту:

– Купите вашей девочке новое платье, синьор.

– Да, синьора, – поклонился тот. – Непременно, синьора.

Они двинулись своей дорогой.

– Ты полон сюрпризов, мой милый Джакомо, – покачала она головой. – И оттого еще интереснее.

– Теперь удиви меня ты, – с вызовом сказал он.

– Я мало удивляла тебя в постели? – повторила она его вопрос.

– Ты отлично удивляла меня в постели, но теперь удиви меня здесь, на улице.

– Что я должна сделать?

Он пожал плечами:

– Подумай. Только не пытайся поцеловать полицейского. А то нас схватят проклятые сбиры и посадят в клетку.

– А что, это идея. Вон того усача, например?

Но его уже занимала другая картина.

– Посмотри, – кивнул он вперед, прихватил ее за руку и увлек в круг тесно собравшихся ротозеев.

Толпа окружила двух роскошных танцоров и двух музыкантов. Там было на что посмотреть! Джакомо немедленно оказался захваченным бесподобным танцем – темпераментные испанец и испанка схватились под ритмичную музыку так, будто оспаривали первенство, кто из них сильнее и кто будет победителем. Танцор был в черном костюме с бахромой и широкополой шляпе, она в роскошном кроваво-красном платье, вздымавшемся и открывавшем юбки. Для танцоров зрители образовали широкий круг. А они, то жадно обнимая друг друга, то отталкивая, но не отпуская рук, боролись и любили друг друга в бурных и нескромных движениях.

– Знаешь, что это за танец? – прильнув к плечу любовника, спросила Генриетта.

– Нет, подскажи.

– Это пасодобль – самый страстный испанский танец. Когда-то и я училась ему, еще девочкой. У нас в замке был отличный учитель танцев из Валенсии, его выписал мой отец. Как он отбивал каблуками ритм и прихлопывал в ладоши! Я была по уши влюблена в него…

– В замке?

– Что ж, – она интригующе подняла на него глаза, – вот я и проговорилась: у нас был замок.

– Я так и знал, что ты беглая герцогиня, – усмехнулся он.

– Может быть, просто графиня?

– Может быть. Но не меньше.

А два танцора как раз входили в раж, и музыка становилась все быстрее, громче, четче, словно сейчас должно было что-то случиться.

– Как они хороши! – зачарованно проговорил Джакомо. – Они похожи на нас, вот что я вижу!

– Верно, а что означает этот танец?

– Да говори же, – не сводя глаз с танцоров, потребовал он, – не набивай цену.

– Это самый трагический испанский танец. Так говорил мне учитель танцев Карлос. Он олицетворяет бой тореадора и быка. Мужчина – всегда тореадор, женщина – всегда бык, которого он должен убить. Проткнуть шпагой его сердце.

Грянул последний аккорд – и танцовщица безжизненно упала спиной на руку танцора и замерла на ней.

– Он убил ее? – спросил Джакомо. – Черт, он убил ее…

– Да, милый, он ее убил. В любовной схватке. Ведь любовь и смерть всегда идут рядом друг с другом.

– И всегда танец заканчивается именно так?

– Да, в танце партнер всегда убивает партнершу.

Публика разразилась аплодисментами. Танцовщица ожила и с улыбкой долго еще кланялась зрителям, а танцор, мрачный и гордый, то и дело прокручивал ее и показывал со всех сторон, и ее платье поднималось распущенным колоколом, показывая юбки. Партнер как бы говорил: все аплодисменты – ей, моей ненаглядной!

– Но только в танце, – вдруг заметила Генриетта.

– Что? – разглядывая жаркую фигуристую испанку, такую ловкую и резкую, готовую к бою, не понял Джакомо. – Поясни, милая.

– Она хороша?

– Неплоха. Но ничто в сравнении с тобой.

Генриетта улыбнулась тому, как быстро он выкрутился.

– Партнер убивает свою партнершу только в танце. А в жизни очень часто разъяренный бык поднимает на рога тореадора, ломает, рвет, как соломенную куклу, и топчет его насмерть. Я видела такую смерть в Испании – она страшна… У меня есть идея, милый.

– Да?

Она вытащила его из толпы и повела по улицам Пармы.

– Куда ты ведешь меня?

– Узнаешь.

Так они дошли до дворца и театра Фарнезе.

– Заплати сторожу, попроси пропустить нас осмотреться. Одним словом, придумай что-нибудь.

Джакомо немедленно все выполнил. В оркестровой яме у стульев стояли инструменты, скрипки лежали сверху, повсюду были пюпитры и нотные тетради. Музыканты отсутствовали. Но, судя по всему, сегодня непременно должен был состояться концерт.

На подиуме за своим пюпитром стоял лысеющий дирижер в черном атласном кафтане и вносил карандашом пометки в партитуру. На стуле рядом лежал его парик.

– Кто вы и что вам нужно? – мельком оглядев их, спросил он.

– Простите, синьор, мы в Парме проездом, – ответила Генриетта. – Я девочкой много раз бывала в этом театре и слушала оперу.

– Ясно. Ну что ж, синьора, оглядитесь, вспомните детские годы, я не против.

– Здесь тот же волшебный запах, что и прежде.

– И та же гениальная музыка витает под сводами.

– Можно я возьму один инструмент? – Ее взгляд уже привлекла изящная виолончель, бережно прислоненная к венскому стулу.

– Зачем, позвольте спросить?

– Я училась играть. Можно я попробую?

Красивая пара вызывала скорее чувство расположения и доверия, чем наоборот, и дирижер со снисходительной улыбкой сказал:

– Ну что ж, попробуйте, синьора. Пока владелица инструмента где-то гуляет. Вы не нанесете ущерба инструменту? Не оскорбите мой слух?

– Я постараюсь не оскорбить ваш слух, маэстро, поверьте мне, – ответила она. – И с инструментом будет все в порядке, уверяю вас.

– Тогда прошу вас, – поклонился он.

– Ты полна сюрпризов, – шепнул Джакомо своей спутнице, повторив ее недавнюю фразу.

– О да, это всегда и всем мешало.

Генриетта взяла виолончель и смычок, села на стул, подобрала до колен платье и поставила виолончель между ног, нежно прихватив ее бедрами. Закрыв глаза, она скользнула пальцами по грифу, по струнам: так она словно знакомилась с инструментом. Затем испытала все струны на звук, хорошо ли настроен инструмент.

Тихонько сказала:

– Идеально.

– Что я сейчас услышу? – чувствуя, что присутствует при таинстве, которого он совсем не ожидал, тихо спросил Джакомо. И взглянул на дирижера, кажется, тоже ожидавшего чуда. – Что мы сейчас услышим, милая?

– «Плач нимфы» Монтеверди, – ответила она. – Музыку, уносящую меня к небесам.

Дирижер со знанием дела кивнул: ему был по душе этот выбор. И он был заинтригован не меньше кавалера очаровательной дамы.

Генриетта глубоко вздохнула и только тогда занесла над грифом смычок… И сразу заплакала, зарыдала нимфа, брошенная, оставленная любимым, она взывала к богам, чтобы они помогли излечить ее, избавить от боли… Но никто на всем белом свете не мог исцелить ее, потому что сами боги, подобно людям, страдают от любовных мук и нет им спасения! А виолончель пела вместе с нимфой: «Сделайте так, чтобы мой любимый вернулся ко мне таким же, каким он был, когда я встретила его, чтобы все стало как прежде, когда он дышал мною, или убейте меня здесь и сейчас, потому что нет сил терпеть эту боль!»