Я замаливала грехи своей сестрицы долгие годы. Вместе с подросшей дочерью ходила на службы Святой Сефирь, и, когда свет освещал скамьи, где мы сидели, я видела рядом не мою малышку, а маленькую копию Ирэне с ее пушистыми ресницами и кудрями.

Я запретила матери говорить что-либо о моей пропавшей сестре, на что та ответила: «А что бы я могла рассказать твоей дочери о ее тетке?». Мы скрепили договор молчания ради малышки.

Вот вы и выслушали всю историю. Но не спрашиваете о тысяче мелочей.

А что же Лорд? Узнал ли он, что под крышей замка растет не только его наследник, но и дочка? А где же моя дочь теперь? Пыталась ли я найти Ирэне? Вы молчите и только осуждающе смотрите на меня. Или, может, осуждение мне только чудится?

Тысячи часов, проведенных на коленях в церкви Сефирь, не уберегли меня от самой страшной ошибки в моей жизни. Я отреклась от своего дитя, пойдя на поводу у мужа, общества, своей прислужнической сути. Я сказала дочери Ирэне правду: «Я не твоя мать», в самый страшный час ее жизни. И между тем я соврала ей. Она всегда была моей дочерью и останется ей до последнего моего вздоха.

Теперь оставьте меня. У меня полно работы в замке. И молодой лорд просил подать ему к полудню кофе с булочкой. И я, как всегда, плюну в этот кофе. Это все, что мне осталось.

Некоторое время я сидела неподвижно, затем отложила записи. Снова их подняла, перебрала лист за листом, вновь отодвинула. В моей голове стояла звенящая пустота. Хотелось чем-то занять руки, просто чтобы не сидеть, подобно истукану.

– Этого ведь не может быть? – обратилась я к Шмулсу и сама поразилась, насколько ровно звучал мой голос. – Так просто не бывает, верно?

Он в оцепенении смотрел на меня.

Затем я расхохоталась. Уронила голову на стол с такой силой, что приложилась лбом, и пару раз между взрывами безумного смеха ударяла кулаком о столешницу.

– О боги. Нет, ты представь… Ну, хотя… А-ха-ха. – Смех шел изнутри, не истеричный, замешанный на безумии и запачканный слезами, о нет. Чистый смех, подобный воде из горного ручья, смывавший скопившееся внутри напряжение своим мощным потоком.

Немного отдышавшись, но все еще посмеиваясь, я спросила кабатчика:

– А вы знаете, некоторое время назад были популярны эпосы из Тарасийи. Наш народ с удовольствием их слушал, но от души веселился, потому что герои там постоянно кого-нибудь находили: потерянную сестру, бывшего мужа, матерей и детей. Вот начинаешь ты слушать это сказание и к концу уверен: будет найден какой-то родственник!

Шмулс все еще испуганно глядел на меня. Я уже почти без смеха произнесла:

– Моя жизнь – это проклятый тарасийский эпос.

Я достала из-за пазухи огрызок карандаша, которым запаслась еще в замке, и свой список, а затем вывела на бумаге довольно криво: Ирэне. После чего, слегка пошатнувшись, встала. Меня качал не хмель, а скорее бессилие. Смех помог мне пережить эту правду, но он же вымотал меня, как двухчасовой бой.

– Теперь хотя бы понятно, откуда у меня такая тяга к оружию и иноземцам: что из Тилля, что из Края, – с горечью сказала я. А затем подошла к стойке с выпивкой, почесала за ушком белоснежного кота и забрала без спросу первую попавшуюся под руку бутылку, надеясь, что там плещется что покрепче. Кабатчик не протестовал, он молча следил за мной с таким видом, будто опасался, что я начну крушить его заведение, как умалишенная. Кивнув ему вместо прощания, я вышла из «Тромбона и гуся» в новую жизнь, в которой у меня было две матери.

В замок я вернулась затемно, почти опустошив ту бутыль, что прихватила с собой: в ней оказался на удивление недурной херес. В тронном зале все еще кипело обсуждение. Над столом посреди комнаты склонились Гардио и Секира, которая с жаром доказывала королю, что часть войск придется оставить для защиты Ярвелла.

Я оставалась незамеченной и из тени следила за женщиной-генералом. Играла в любопытную игру. Уголок рта – мой, а вот скулы – совсем нет. Кудри вьются, как и у меня, но цвет совсем непохож. Есть что-то в развороте плеч, но вот руки у меня изящнее.

Я сделала еще один глоток и спросила вслух:

– Ну и что же мне с этим делать?

– Можешь отдать мне. Я допью. – Возникший из ниоткуда Атос указал на бутылку в моей руке. Я покрепче прижала ее к груди и недовольно воззрилась на крайнийца.

– Иди куда шел. Не мешай мне предаваться унынию.

– Ты не выглядишь унылой, – заметил Атос. – Ты выглядишь вдрызг пьяной.

– Всегда подозревала, что это близкие понятия.

Теперь мы вместе смотрели на освещенный круг стола и мужчину с женщиной за ним. Мне пришла в голову абсолютно бредовая мысль: если Атос когда-нибудь сойдется с Секирой, он фактически станет мне названым отцом. От этого у меня в горле вновь заклокотал зарождающийся смех, однако крайниец истолковал его неверно.

– Так, Лис. Давай-ка ты не будешь здесь чистить желудок! – И, подхватив, будто безвольную куклу, Атос потащил меня в сторону крытой галереи, на свежий воздух. – Сегодня днем тронный зал уже заблевал Господин Мерзлые Лапки, боюсь, король Роуэн расстроится, если этот подвиг повторишь еще и ты.

– Он – лорд, – с трудом сдерживая хохот, произнесла я. – Лорд Мерзлые Лапки!

– Крианна его разжаловала. Сказала, что даровать титул может только коронованная особа, – а у тебя на голове царского атрибута она не заметила.

Я кивнула, признавая его правоту, и свесилась через перила. В воздухе пахло прелыми листьями, и, хотя Ярвеллу не грозила осень, запах был точь-в-точь, как в Лисьем чертоге.

– Знаешь, Атос, – сказала я, – Мама-Ока сделала мне много предсказаний, но самое страшное пророчество принесла старейшина древних-мы. Она сказала, что я одна пойду против армии противника и встречу свою смерть в одиночестве. Казалось бы – чушь. Вокруг меня сейчас друзья, мы двинемся к Вратам Ремира с огромной армией. Но почему так пусто внутри? Будто я и в самом деле одна?

– Ты слишком много думаешь, Лис.

– Но я…

– Нет, – тихо прервал меня мой друг. – Я не о том, что тебе надо отвлечься. В Крае есть поговорка, что можно иметь тридцать жен и сто слуг, но три вещи настоящий айрак будет делать в полном одиночестве. Рождаться, умирать и думать. Ты слишком часто ныряешь в свои мысли, поэтому и чувствуешь себя так одиноко. Делись ими с кем-то, иначе эта внутренняя пустота сожрет тебя.

– Что, если я скажу тебе, что знаю страшную правду о каждом члене нашего отряда? – решилась я. – Самые мрачные и тяжелые моменты их жизни лежат передо мной как на ладони.

Атос не выглядел ошарашенным. Лишь с легким удивлением взглянул мне в лицо и, увидев ответ на свой незаданный вопрос, кивнул.

– Значит, тебе зачем-то нужна эта боль. Не знаю, кому бы пришло в голову наполнять тебя ей, – ты ведь, словно губка, впитываешь все: и плохое, и хорошее. Но, может быть, и у этого наполнения есть цель?

– А что, если нет? – с надрывом произнесла я. – Мы верим в какие-то неизведанные пути, но пока все, что мы получили за свои страдания, – это имечко Хлоэ, да и только.

– Значит, все бессмысленно, – с легкостью произнес Атос. – Но и в этом есть своя прелесть. Значит, завтра просто будет новый день, который принесет что-то еще.

И мы оба начали вглядываться в расстилавшуюся перед нами ночь, будто надеялись рассмотреть завтрашний день и то, что он нам готовит.

Я мрачно смотрела на Врата Ремира, которые распахнули свою голодную пасть в нескольких километрах от нашего лагеря.

– Мне только кажется… – начала я. Но продолжать нужды не было. Я, как и все, видела то, что озвучил король.

– Не кажется. Разведчики донесли, что отшлифованные скалы Хаурака, которые и представляют из себя Врата, сверху донизу утыканы железом.

К нам подошла Секира. Она казалась старше и собраннее в своей генеральской броне. Но, несмотря на ее новый облик, я все равно вздрогнула и отвела взгляд. Идей, что же мне делать с правдой об Ирэне, не было, и, казалось, лучшее решение – вообще ничего не предпринимать.