Говорила девушка, но с интонацией настолько задиристой, что Северьян невольно улыбнулся половиной рта. Вторая не слушалась.

– Ет, – весомо отрезал второй – хриплый, стариковский. – Ша! Ам?

Из глубины окружающего мира на него надвинулось белое лицо с окровавленным носом. Бесцветные глаза изучали его, не моргая.

– Мально.

Трескучие звуки их речи постепенно приобретали окраску и форму знакомых слов. Говорили о нем. Он скосил глаза туда, где должен был стоять старик, но тот уже спешил к выходу. Девушка, судя по всему, покинула комнату первой. Дверь за стариком закрылась, и стала видна ее изнанка – фанерная и обшарпанная. За дверью, прицепленный петелькой к крючку, висел вывернутый наизнанку пестрый халат. Овальное зеркало без рамы отражало потолок. Своей изнаночной стороной оно прижимало к стене длинную засушенную розу. Свет слабо пробивался сквозь дверную щель из соседней комнаты, куда ушли загадочные местные обитатели. Но он был здесь не один.

– Меня зовут Паша, – прошелестело сверху. – Я с «фильянчика».

– С «фильянчика», – повторил он, радуясь тому, что чувствительность лица тоже понемногу возвращается. – Ага.

– Ван-Ван сказал, ты меня заберешь.

Над головой невыносимо громко тикали часы. Он вслушивался в их скрипучий ритм – тыц, тыц, тыц, будто в затылок один за другим вгоняют длинные тонкие гвозди, – и не отвечал. Требовалось время, чтобы понять смысл просьбы. Заберешь. Так маленьких детей пугают. Вот придет бабайка…

– На изнанку города, – застенчиво подсказал Паша-фильянчик, и его осенило. Изнанка! С этим словом было связано нечто очень важное, не зря же оно постоянно крутилось в голове. – Ты ведь двоедушник? – уточнил Паша с испугом.

Он кивнул. Часы продолжали его истязать. Что он вообще здесь делает? Комната эта. Фонарь за окном. Клетчатое одеяло… Все незнакомое, не его. Даже мысли – неповоротливые, медленные. Вата вместо мозгов. Соберись. На тебя упал дом. А раньше? А позже?

Двоедушник. Изнанка города. Эти два слова сменяли друг друга, будто стеклышки в калейдоскопе. Они о чем-то ему сообщали. Северок – он помнил это имя, но и оно ему не принадлежало.

– Кто я такой? – спросил он и беспомощно пошарил руками по одеялу. – Как меня зовут?

– Ритуал, – сварливо крикнул из-за двери старик. – Ритуал, идиот!

«Ритуал» было влажным и склеивало пальцы наподобие засохшего яичного желтка. От «ритуала» его затошнило.

Дверь с треском распахнулась. Яркий свет резанул по глазам. Он зажмурился и ничего не увидел, только почувствовал, как пахнут волосы, упавшие ему на лицо – чистые, еще влажные после душа. Яблоком пахло. Когда заговорила, повеяло зубной пастой.

– …Просто сделай это, ладно? – завершила она и исчезла так же внезапно, как появилась. Он все еще ловил ее запах. Вдохнул и задержал дыхание, чтобы не думать ни о чем другом до тех пор, пока все не кончится.

Сделал как просила. Как по писаному – Паша даже не дернулся, не успел понять, что произошло. Хорошо бы и боли почувствовать не успел. А он отвернулся, натянул на плечо одеяло и поступил так, как было ему несвойственно. Никогда раньше он этого не делал. «Северьян!» – радостно вспомнил он и уснул.

Вчера я думал, что завтра уложу себя в ванну, порежу вены и истеку кровью, но сегодня бой с часами заставил меня открыть глаза, и я понял, что нет ничего, кроме коляски, в которой «нанка Рука» катала меня в четыре года. У нее были больные ноги, а я бегал очень быстро, живой-живой ребенок. Я доставил ей много неприятностей, и она посадила меня в коляску, чтобы не преследовать по всей улице. Наверное, она получила за меня какие-то деньги. Я не знаю, был ли это сон в больничной палате или я на самом деле его видел, когда около ржавого самолета – или танка – она сунула в карман своей куртки смятые бумажки от Небесного Морячка за то, что прикатит меня в коляске и не побежит за мной по улице, а прикатит меня в коляске и вытряхнет из нее – беги, и я побегу.

Затем она пойдет в другую сторону, пока я бегу, – в ту сторону, где самолет и танк, там еще памятник Ленину, асфальтовые дорожки, киоск с мороженым, она будет пить и сидеть на лужайке, пока пешеходы не найдут ее – плохо одетую тетю с пустой коляской. А она будет сидеть на лужайке и говорить: «Это не мой ребенок, у меня нет ребенка». У нее действительно нет его, но коляска – это моя коляска, а внизу, в корзинке, утка с каруселью, ты катаешь, и все крутится, и звенит, и вращается, я не знаю ни одного ребенка, которому бы это не понравилось.

И я бегу, там такой склон, что ты бежишь и твои ноги, кажется, несут тебя сами, а внизу река, и у реки лодка, я не знаю, как это называется, но лодка. Я бежал, вода блеснула и превратилась в черную лодку; я побежал быстрее, солнце вспыхнуло, «нанка Рука» меня отпустила, это такое счастье, небо сине-синее, и я говорю, что все было так: эта лодка, вероятно, затонула, а затем поднялась со дна, потому что на ней было много грязи.

Я люблю лодку, так люблю лодку, ух, как люблю грязную лодку со дна! И бросаюсь к ней изо всех сил, а там такая лесенка, что Морячок уже стоит на фоне неба и мне руку протягивает – здравствуй, мальчик, я Морячок, хочешь, покажу тебе свою лодку?

У Морячка матроска и нет глаза. Он старый. Берет меня и вжух – в лодку. Внутри лодки темно и не очень вкусно пахнет. Очень невкусно пахнет внутри лодки, мне не нравится лодка, а он тащит меня, тащит, я спотыкаюсь, тащит, падаю, тащит, не нравится лодка, моя нога, нога, нога-а-а, мама! Мама! МАМА-А-А-А!..

– Просыпайтесь. Вам пора уходить.

На стенах комнаты вздрагивали тени листьев. Бледный солнечный свет наводил на мысль, что сейчас часов шесть утра, не больше. Северьян давно не ощущал в голове подобной ясности. Он потянулся, сбросил одеяло и сел, поставив босые ступни на холодный пол, – даже такая незначительная мелочь доставляла ему удовольствие. Рядом на табурете дымился в прозрачной чашке чай. Именно чаю ему сейчас и хотелось. Он сделал глоток – м-м, липовый, не горячий и не холодный, именно той температуры, которая подходит, чтобы утолить жажду. Рядом на блюдце лежало сладкое творожное колечко, Вика тоже такие покупала. Северьян не любил сладостей, но сейчас это было то, что надо. В это утро все было именно тем, что надо, к полному его восторгу и удивлению.

Наконец-то он смог рассмотреть свою ночную шептунью – ничего особенного, вчерашняя школьница с босыми пятками. Бледный зеленоглазый цветок в нищей обстановке комнаты. Северок сейчас мастурбировал бы свой фотоаппарат до умопомрачения, но чуждого красоты Северьяна интересовало другое.

– Что у вас тут вообще происходит?

Дева воззрилась на него с непониманием. На пороге появился давешний дед – Ван-Ван, вспомнилось Северьяну. Иван, стало быть, Иванович.

Скупо пожали друг другу руки.

– Вам пора, – скучно повторил Ван-Ван слова своей внучки или кем там она ему приходилась. Но Северьян спешить не собирался.

– Вы – двоедушник, – констатировал он с растущим внутренним отчаянием. Во-первых, он еще не встречал других себе подобных, и солидный возраст этого другого намекал на то, что в ближайшие лет тридцать ничего не закончится. А во-вторых, похититель детей тоже был…

– Бывший, – отрезал Ван-Ван, и Северьяна чуть попустило по обеим статьям. – Я не вижу их больше, просто знаю, что они там.

– По именам выкликаете? – неловко сострил Северьян, но две головы, седая и русая, кивнули одновременно.

– Список у меня, – сказал Ван-Ван и посмотрел на девчонку. – Лена следит. Никого нельзя забыть. Люди они. Хоть и неживые, а люди…

– И много их там осталось?

– Было двести. – Лена наморщила лоб, вспоминая. – Сейчас пятьдесят два. Нет, теперь пятьдесят один.

«Двести», – подумал Северьян. Двести погибших – это тебе не авария на дороге и не суицид. Нечто действительно страшное случилось здесь, на Бору, и секретное, судя по тому, что он об этом ничего не знал.