Очень многое в жизни зависит от первых произнесенных слов. Например, когда влюбленный парень на свидании подбирает, что сказать надменной избраннице. Или когда мать судорожно ищет слова, пытаясь объяснить ребенку, почему папа никогда больше не вернется домой.

Для каждой особой беседы, в которой участвуют двое, важны слова. Молчание тоже может быть ответом, но оно допускает разные толкования.

Поэтому я, рассказывая о своей жизни, не спускала глаз с Атоса, готовая поймать любое его слово. Негодование, презрение или, спаси меня все боги, жалость. Именно ее я боялась больше всего. Атос редко проявлял подобные чувства, и его жалость уничтожила бы меня.

Но Атос словно окаменел, мне показалось, что в самый тяжелый миг моей истории даже грудь его перестала подниматься со вдохом и выдохом. Мой друг и учитель не смотрел на меня, а просто уставился невидящим взглядом сквозь холодный воздух степи. Но стоило мне закончить, он произнес, все так же не глядя на меня:

– Ты пыталась мстить?

От сердца отошел холод. Не жалость и не презрение. Интерес к моей жизни и истории, возможно, что-то еще запрятанное в глубине его сердца.

– Нет. Врать не буду, первый год скитаний я только и думала о том, как вернуться и заставить их пожалеть о содеянном. Но… о боги, как только я начинала считать всех, кому мне придется мстить, мне не хватало пальцев на руках и ногах. Принцу, его шавкам, старому лорду, моим родителям, всем тем, кто отвернулся от меня. Для осуществления этой задумки мне пришлось бы перерезать всех в замке. – Я перевела дух. – Я потеряла веру в людей, но кое-что у меня осталось. Вера в себя и в то, что я лучше тех, кто остался у меня за спиной.

– Может, не сейчас, но… спустя некоторое время ты станешь достаточно сильна, чтобы перерезать целый замок. – Атос испытующе поглядел на меня. Но я покачала головой:

– Ни через год, ни через два или три. Я закрыла эту главу своей жизни и научилась жить дальше. Даже смеяться снова научилась, а это, поверь, было сложно. Желание стать сильной… и привело меня к тому ужасу. Сейчас я ищу силу не для того, чтобы доказать кому-то свое превосходство, а для того, чтобы защитить себя или тех, кто мне дорог, в будущем.

Атос снова замолчал, и мне захотелось как-нибудь заполнить пустоту.

– Не думай, что я тебе жалуюсь. Дескать, посмотри, как мне тяжело пришлось. Каждую минуту происходят более страшные вещи. Возьми хоть Кима… у меня обошлось без смертей. И я, Войя подери, рада, что отделалась таким легким уроком. Мой Принц. – Я усмехнулась. – У него была власть даже вздернуть меня на дереве, пожелай он того. Но, видимо, он не стал мараться.

– Месть не выход, – тихо проговорил Атос. Он поднялся с камня и подал руку, чтобы помочь мне встать. – А я своей семье отомстил. И думаю об этом каждую проклятую минуту своей жизни.

Мы направились к костру. Вопросов я не задавала. Он и так знал, что, если захочет рассказать, я его выслушаю. Этого было достаточно.

– Слушай, Лис. А ты поэтому идешь к башне? Найти силу или магию, чтобы защищать себя или тех, кто рядом?

Ветер вздыбил пыль среди высохшей травы, и мы с Атосом одновременно прикрыли глаза от клубившегося песка. Ответ был очевиден, но произнести его вслух оказалось труднее, чем я рассчитывала:

– Иногда мне кажется, что и нет никакой башни. А я иду туда, потому что это единственный способ оставаться рядом с тобой.

Атос с шумом втянул сухой воздух и тревожно посмотрел на меня:

– Это ведь не то, о чем я думаю?

– Нет, совершенно точно. – Я так устала от рассказов за этот день. Но необходимо было расставить все точки в наших с Атосом отношениях. – Но ты, безусловно, самый близкий мне человек на свете – хочешь ты того или нет.

– М-да… лучше бы ты просто была в меня влюблена. Тогда все было бы гораздо проще.

Наш смех заглушил очередной порыв ветра.

Дети всегда были для меня загадочными существами из иного мира. Что-то вроде эльфов: непонятные, непохожие на взрослых, со своими причудливыми желаниями – и бесконечно далекие.

И вот в моей жизни возник ребенок. Молчаливый Ким – словно маленький зверек с шоколадного цвета шерсткой и бездонными глазами с длиннющими ресницами. Он пришел в мою жизнь вместе с Извель, и я избегала его, насколько могла. Но в совместном путешествии люди узнают друг друга гораздо лучше, чем соседи в городе. Ты разделяешь свой скудный ужин с другом, строишь из плаща навес, пытаешься разглядеть вдали поселение – все эти мелочи странным образом сплачивают вас.

С Кимом же выходила иная история. Его обожание Атоса, казавшееся мне поначалу забавным, раздуло во мне нешуточный огонь ревности. Мальчишка всюду следовал за крайницем хвостом, старательно повторяя его жесты: например, ерошил свои волосы рукой и хмурился точь-в-точь как Атос.

А мой учитель, видимо, решил поиграть в доброго дядю и иногда показывал малышу то как заточить нож, то как правильно перетереть коренья. Во мне бурлила абсолютно детская и искренняя обида на то, что Атос перестал уделять все свое время мне. Я больше не была единственным его учеником. Нет, мы тренировались как прежде, и он даже чаще хвалил меня. Но у меня словно появился маленький и хитрый соперник, которого хвалили чаще и за любую глупость, вроде собранного хвороста.

Ким, как и большинство детей, был проницательнее толстокожих взрослых. Он прекрасно чувствовал мой истинный настрой и причину моей злости. И в то время как Извель и Атос ссорились по поводу бесконечной распри между крайнийцами и ока, у нас с малышом Кимом началась своя битва. Любое мое действие он воспринимал как повод посоревноваться. Если я бросала камень – он тут же подбегал и кидал камень еще дальше. Если я сидела и рисовала в пыли – Ким топтал мои каракули и начинал чертить именно на этом месте что-то свое. За ужином малыш пытался быстрее меня съесть свою порцию, а улыбался он Атосу так, что аж щеки трещали.

Я ужасно злилась на Кима, но еще больше на себя, так как понимала всю глупость своего положения. Сражаться с пятилеткой за внимание взрослого и, более того, участвовать в этой незаметной глазу войне! Весь этот фарс только доказывал, насколько я сама оставалась капризным ребенком.

Однажды вечером Извель решила, что одна из ее старых юбок уже ни на что ни годна и, присев у костра, стала рвать ее на лоскуты, чтобы пустить на бинты для стертых ног. Каждый раз, когда ткань трещала под ее сильными пальцами, я вздрагивала. Атос видел, как меня трясет, и даже хотел что-то сказать, но я предостерегающе помотала головой. Это были мои демоны и страхи, и мне предстояло жить с ними еще долгое время.

Даже после того как Извель расправилась с юбкой, звуки продолжали раздаваться внутри моей головы. Чтобы отвлечься от них, я рассматривала пламя костра и тени сидящих людей, а затем взглянула на Кима. Почему-то в этот вечер, несмотря на бесконечный треск ткани, я увидела его совершенно иным.

Мальчик сидел и держал в руках камни, которыми он стирал в порошок корни зум-зум, приправы, придающей пище пряный аромат. Ким уставился на камни странным и совершенно не детским взглядом.

Камни. Что же было такого особенного в камнях? Тихий голос внутри меня произнес: «А чего такого особенного в треске рвущейся ткани?». В груди что-то сжалось, и я почувствовала боль и холод. В это же мгновение я вспомнила, при каких обстоятельствах погибли родители Кима. Но впервые я задумалась: как же выжил мальчик без единой царапины или шрама? Он молча взирал на мир и сурово хмурил брови, словно настоящие шрамы остались глубоко внутри.

День был полон утомительных переходов, и я не заметила, как задремала у костра. На душе было тревожно, поэтому и привидевшийся мне сон был тяжелым, но ясным и четким: покрытые кровью с ног до головы мужчина и женщина ока сидели, привалившись друг к другу и сцепив руки в смертельном объятии. Вокруг них рассыпана груда тяжелых булыжников, мокрых от крови. А пара сидит в багряной луже, руками и телами закрывая единственную свою ценность. В небольшом просвете между локтем женщины и склоненной головой мужчины виден блеск. Это отсвечивает маленький голубой глаз. Крошечные пальчики выбираются через просвет и трогают локоть женщины, еще теплый, но уже совсем не живой. Раздается хриплый шепот: «Мама. Мама. Мама». Это слово звучит похоже во многих языках. Родители так и сидят, скрывая свое дитя, даже когда опускается ночь, а во тьме все слабее звучит детский шепот: «Мама… мама… ма…»