Он поднял свой черный меч. В его голове не было ни голоса Райкера, ни голоса Корвуса. Лишь его собственный, холодный и уставший.

Он нанес один, завершающий удар, раскалывая темное ядро, пульсировавшее между обломками.

Движение прекратилось.

Кайен стоял в тишине, победитель. Но он не чувствовал триумфа. Он смотрел на свою кровоточащую рану, на обломки вокруг и понимал жестокую истину Диких Земель.

Каждая победа здесь — это лишь отсрочка следующей битвы. И каждая битва оставляет новый шрам.

И тут он заметил это. Из-под обломков, из расколотого ядра твари, начала подниматься слабая, серая дымка.

Третья Эпитафия. Нечеловеческая.

Серая дымка, поднимавшаяся из расколотого ядра, не была похожа на предыдущие Эпитафии. Она не стремилась к Кайену, не излучала волю или эмоции. Она просто висела в воздухе, инертная и чуждая, как дым от костра, в котором горели незнакомые дрова.

Он подошел ближе, хромая и морщась от боли в ноге. Он заглянул в эту дымку, пытаясь разглядеть ее суть, как он разглядел рубиновый кристалл Райкера и железный комок Корвуса.

Внутри не было ничего.

Никаких воспоминаний, никаких техник, никакой личности. Лишь одно-единственное, всепоглощающее понятие. Один инстинкт, доведенный до абсолюта и ставший законом природы.

ГОЛОД.

Это было не человеческое чувство голода, не пустота в желудке. Это был космический, фундаментальный принцип. Голод, что заставлял черные дыры поглощать звезды. Голод, что заставлял пустыню поглощать жизнь. Голод, что заставлял Костяного Жнеца вечно искать и пожирать. Это была Эпитафия чистого, незамутненного хищничества.

Кайен почувствовал, как волоски на его затылке встали дыбом. Поглотить это? Нет. Это было бы не поглощением. Это было бы стиранием. Эта первобытная, бездумная сила просто сожрала бы его собственную личность, оставив лишь оболочку, ведомую вечным поиском пищи.

Он отступил. Впервые он столкнулся с наследием, которое было слишком опасно даже для него.

Его взгляд упал на свою ногу. Рана была глубокой, кровь уже пропитала штанину и стекала в сапог. Боль становилась острее, превращаясь из жгучей в тупую, пульсирующую. В Диких Землях такая рана была приглашением на пир для любого хищника в округе. Запах его крови разносился ветром, и скоро на него сбегутся твари куда хуже, чем одинокий Жнец.

Нужно было действовать.

Он оторвал от своей туники длинный кусок ткани и туго перетянул бедро выше раны, чтобы замедлить кровотечение. Затем, игнорируя протесты своего тела, он принялся за работу.

Он не стал трогать обломки гигантского позвонка. Вместо этого он подошел к останкам Костяного Жнеца. Его разум, все еще подключенный к аналитическим способностям Райкера, видел в этой груде костей не просто мусор, а ценный ресурс.

Он выбрал одно из лезвий-рук твари. Оно было невероятно прочным и острым. Используя его как нож, он начал срезать с костей остатки почерневших, жестких сухожилий. Это была отвратительная работа, напоминавшая его худшие дни в качестве Падальщика, но сейчас он делал это для себя.

Затем он нашел несколько тонких, игольчатых костей, похожих на шипы. Он отломил несколько штук.

Собрав эти жуткие трофеи, он, хромая, покинул поле боя, оставив серую Эпитафию Голода висеть в одиночестве над останками своего носителя. Он не оглядывался.

Ему нужно было укрытие. Безопасное место, где он мог бы переждать, пока рана не затянется. Он вспомнил пещеру, в которой отдыхал ранее, но возвращаться назад было слишком опасно. Он пошел вглубь Диких Земель, ориентируясь по гигантским костяным аркам, ища любую расщелину, любую нору.

Через час мучительной ходьбы, когда он уже был на грани потери сознания от боли и потери крови, он нашел его.

Это был вход в гигантский, полый рог, торчавший из земли под углом. Вход был узким, а внутри было темно и пахло вековой пылью. Идеально.

Забравшись внутрь, он завалил вход несколькими крупными камнями, оставив лишь небольшую щель для света. Наконец-то он был в относительной безопасности.

Он сел, прислонившись к изогнутой внутренней стенке рога, и размотал повязку. Рана выглядела плохо. Края были рваными, и она все еще сочилась кровью. Обычный бальзам, который он выменял у Грея, здесь бы не помог. Нужны были швы.

И у него было все необходимое.

Стиснув зубы до скрипа, он приступил к самой ужасной процедуре в своей жизни. Он взял одну из костяных игл и продел в нее жесткое, как проволока, сухожилие Жнеца. Это была его хирургическая игла и нить.

Первый прокол кожи заставил его вскрикнуть, закусив губу до крови. Боль была невыносимой, но он продолжал. Он не думал. Он действовал. Он видел перед собой не свою ногу, а кусок мяса, который нужно было починить. Он шил, неумело, грубо, стягивая края раны. Кровь и пот смешивались, капая на пол пещеры.

Когда последний, седьмой шов был наложен, он был почти без сознания. Рана была зашита. Уродливо, криво, но она была закрыта. Он туго перевязал ее остатками чистой ткани.

Изможденный, он откинулся назад. Его тело дрожало от пережитого шока. Он выжил. Снова. Он сразился с неведомой тварью, использовал окружение, чтобы победить, и сам зашил себе рану инструментами, сделанными из врага.

Он посмотрел на свои руки — они были в его собственной и чужой крови, в грязи и костяной пыли. Он больше не был просто Кайеном-Падальщиком. Он был чем-то большим.

Он был выжившим в Диких Землях.

И пока он проваливался в тяжелый, лихорадочный сон, в глубине его души, рядом с рубиновым монументом и запертым железным идолом, что-то изменилось. Его собственная сущность, до этого бывшая лишь серым, пустым пространством-тюрьмой, начала обретать форму. В самом ее центре, из пустоты, начал расти крошечный, едва заметный кристалл. Не красный, не железный. А прозрачный, как слеза.

Его собственная Эпитафия только что зародилась. Она была почти пустой, на ней была лишь одна-единственная, первая гравировка.

Выживание.

Сон Кайена был лихорадочным, рваным одеялом, сотканным из боли и воспоминаний. Он снова был в Отстойнике, чувствуя на себе презрительные взгляды. Он снова стоял перед Стариком Греем, ощущая его жадность. Он видел ярость в глазах Корвуса, ледяной расчет в стойке Райкера, и бездумный, всепожирающий голод Костяного Жнеца.

Образы кружились в хаотичном вихре, угрожая разорвать его рассудок. Он был на грани, тонул в чужих жизнях и чужих смертях.

Но в самом центре этого урагана было нечто новое. Тихое, неподвижное ядро. Точка спокойствия. Воспоминание о том, как он сам, своими руками, зашивал свою рану. О том, как он обрушил кость на своего врага. О том, как он выбрал побег вместо верной смерти.

Все эти разрозненные моменты были связаны одной нитью, одним упрямым, непоколебимым фактом.

Он выжил.

Это простое осознание стало его якорем. Вихрь воспоминаний начал замедляться и рассеиваться, уступая место знакомой серой пустоте его души.

Он вновь парил в своем внутреннем мире. Но на этот раз все было иначе. Пустота не ощущалась больше чужой или враждебной. Она была его частью. Он чувствовал ее границы, ее текстуру. Это была не тюрьма для чужих наследий. Это был его дом.

Его взгляд обратился к трем монументам, парящим в центре.

Величественный, рубиновый кристалл капитана Райкера сиял сложным, интеллектуальным светом. Он был источником порядка, стратегии и смертоносной точности.

Рядом с ним, подавленный и тусклый, висел уродливый железный комок Корвуса. Он излучал грубую, примитивную силу и ярость, которую Кайен теперь держал под контролем.

А между ними было нечто новое.

Крошечный, почти незаметный кристалл. Он не был ни красным, ни железным. Он был абсолютно прозрачным, как капля чистейшей родниковой воды. Он не сиял, а скорее мягко светился изнутри ровным, спокойным светом. И в отличие от холода Райкера и жара Корвуса, этот кристалл излучал едва уловимое тепло. Тепло жизни.