На улице меня выловили, пригласили отойти за угол. Разговаривали не только жестко, но и крайне унизительно, за гранью того, что я мог допустить. Невероятных усилий потребовалось, чтобы не убить двух платоновских, или салтыковских эмиссаров после первых же слов обращения ко мне.

— Ты, поповец, сделаешь так, как тебе велено. Скажут идти на псарню за собаками убирать или конский навоз собирать, то и будешь делать, да благодарить за это, — надменно говорил офицер кавалергардского полка.

Жлоб, халуй, сам же живет без чести, если гвардеец, но при этом занимается грязной работой, да и хамит. Ничего будет у меня еще возможности…

Я тогда кивал, как болванчик, и соглашался со всем, что мне было сказано, напитываясь решительностью. Прекрасно осознаю, что смерть Зубова или его неким образом искалечивание — это событие, которое может стать мировым. Все зависит от реакции императрицы.

— Сегодня к тебе придет Державин и ты должен записать весь разговор. Вчера князь Куракин был у Павла, и я должен знать, о чем шел разговор, — нагружал меня заданиями гвардейский подпоручик.

После того, как человек Зубова сказал про визит Державина, я подумал о том, что в доме князя есть люди, которые докладывают Зубову. Не напрямую, конечно, а через вот таких гвардейских «шестерок».

Дело в том, что Гаврила Романович действительно прислал письмо, что хотел бы прибыть в дом Куракина на обед. Может быть по этому поводу успел растрепать сам князь Алексей Борисович, однако, я разговаривал со своим работодателем и тот согласился с моим мнением, что не стоит рассказывать кому бы то ни было о визите Державина. Правда, в том разговоре акцентировалось внимание на Павле Петровиче.

Глава 19

Петербург

15 ноября 1795 года.

В доме стояла суета, будто готовились к приему самой императрицы. Хотя, посещение личного секретаря государыни, да в условиях опалы — это очень важно. Несколько волновался и я. Было такое ощущение, что Державин не столько к Куракину идет, сколько ко мне. Все-таки было неоспоримое совпадение: я позиционирую себя, как пиита, ну а Гаврила Романович, бесспорно, таковым и является.

И здесь нужно трижды задуматься над тем, как избавиться от Зубова. Надеждина идентифицировали как личного секретаря Куракина. А Державин, как великий русский поэт, направлен посмотреть, то ли на выскочку, то ли на гения, может, еще на кого. Если так быстро вычислили, кто именно скрывается под псевдонимом, то можно предположить, что у кого-то да хватит ума, чтобы вычислить убийцу Платона. Когда акция состоится. Поэтому нужно не пороть горячку, а очень тщательно продумать акцию. Ну и не затягивать, чтобы хоть кому-то еще стали известны мои отношения с фаворитом, что Платон унизил меня и стал использовать.

Я представлял себе Державина, как человека большого роста, полным. Таким вот русским человеком «а-ля Ломоносов». Но передо мной предстал худоватый человек, чуть выше среднего роста, как-то мало похожий на эталонного русского мужчину в том понимании, что у меня укоренилось.

Меня не позвали сразу, когда приехал Державин. Не звали и чуть позже, когда Гаврила Романович и Алексей Борисович соизволили откушать, чем Бог послал. Лакей прибыл ко мне, чтобы позвать только когда двум русским вельможам подавали кофий.

— Вот, Гаврила Романович, ты спрашивал о моем секретаре, так это он и есть, — Куракин, сволочь такая, за мой счет рисовался перед Державиным.

Так, словно с холопом, князь со мной давно не разговаривал. В моем присутствии меня упоминали в третьем лице, словно вещь.

— Михаил Михайлович, рад нашему знакомству, — улыбаясь, сказал Державин.

Вот, несколько слов — и сразу ощущение хорошего человека. Если бы думал, что меня сейчас вербуют, то сказал бы, что Державин начал с правильного тона и слов. Особенно на контрасте поведения Куракина, который поддался инстинктам и стал метить свое пространство грубостью.

— Для меня большая честь увидеть вас, господин Державин. Польщен вашим вниманием к моей скромной персоне, — сказал я и выверено, с достоинством поклонился кивком головы.

Державин с некоторым недоумением, а также с немым вопросом посмотрел на князя, после перевел взгляд на рядом стоящий у стола стул. Не знаю, как Куракину, но мне эти телодвижения были понятны. Державин не в своем доме, да и по статусу он все же менее знатный, чем Куракин, поэтому было бы весьма нескромно Гавриле Романовичу приглашать меня за стол.

— Михаил Михайлович, не соизволите потратить толику своего времени и немного развлечь нас беседой? — Куракин догадался об интересе Державина и решил сменить тон.

Я, естественно, артачиться не стал. Даже излишне любезный тон, и Державина, и Куракина уже о многом говорил. Все-таки Державин приехал посмотреть на меня.

— Скажите, Михаил Михайлович, если перевести с латинского языка на русский вашу фамилию, то она будет звучать как «Надеждин»? — взгляд Гаврила Романовича искрился некоторой смешинкой, мол, «раскусил я тебя».

Я посчитал, что скрываться нет уже никакого смысла. Все, кому интересно, уже догадались о том, что некий пиит Надеждин и личный секретарь Куракина — это одно лицо. В принципе, я не собирался долго скрывать, кто есть Надеждин на самом деле. Думал с десяток вершей издать, чтобы уже точно о себе заявить, а после и сделать некую утечку информации, что Сперанский равно Надеждин.

— А вы, Михаил Михайлович, все о природе пишете? Амурные вирши? И там все птички да деревья? А мне вот уже давно и нет времени на природу выехать. Так, чтобы не проездом, а в своем поместье пожить, да птичек послушать, с деревцами поговорить, — неестественно сокрушался Державин.

Где-то минуте на двадцатой даже этот великий человек стал для меня скучным и я несколько понизил его рейтинг в своих глазах. Гаврила Романович отрабатывал чей-то заказ. Делал это несколько топорно, пусть и старался задавать вопросы витиевато с применением хитростей.

В прошлой жизни я не был специалистом по вербовке, хотя, безусловно, понимал принципы, условия и психологию этого процесса. Не скажу, что Державин меня вербует, но это и не явный допрос. Что-то среднее между двумя явлениями в разведывательной деятельности. Меня сильно давило желание прямо и четко ответить Гавриле Романовичу: «Я не масон, не английский или еще-какой шпион, не умышляю государственного переворота». Хотя про государственный переворот однозначно и не скажешь.

Интересно было посмотреть на Куракина, который недоуменно моргал, крутя головой от меня к Державину и обратно. Гаврила Романович своими вопросами уже не скрывал, к кому именно он пришел. Это становилось проблемой. В Алексее Борисовиче может взыграть самолюбие, что чревато столь непрогнозируемыми поступками и их последствиями, что уже сегодня я могу оказаться за дверью княжеского дома.

— И вы, Михаил Михайлович, знаете, что нужно сделать, чтобы бумажные ассигнации стали в одну цену с серебряными? — спросил Державин.

Я слегка растерялся. Мои выводы и проекты финансовой реформы видели только три человека. Поправлюсь, должны были видеть только три человека. Это я, князь, ну, и наследник. Из этого следует…

— Вы, господин статс-секретарь, — начал было я говорить, но мой собеседник меня перебил.

— Ну, говорил же, Михаил Михайлович, обращайтесь ко мне по имени-отчеству, — великий русский поэт одарил меня яркой улыбкой.

— Гаврила Романович, не извольте гневаться на мою дерзновенность, но мне понятна цель вашего визита. Хотелось бы поговорить начистоту, и я полностью открыт и готов ответить на все вопросы, — сказал я и увидел, как двое вельмож, сидящих за одним столом со мной, напряглись, по-разному, но оба проявили недоумение.

Державин замялся. Наверняка, он не хотел разговора в присутствии Куракина. Но я специально ввел его в неловкое положение. Пусть выкручивается.

— Что ж, извольте, — сказал Гаврила Романович, отпил из бокала вина и продолжил. — Вы же понимаете, господин Сперанский, что достойные признания пииты на виду у общества. Они часть общества. Взять меня, уж простите, без ложной скромности, причисляю себя в видным пиитам. Так вот, любой мой вирш прежде зачитывается при дворе, он становится предметом разговоров…