Буквально две недели назад в периодических изданиях, сразу и в Петербургских и Московских ведомостях было напечатано стихотворение «Георгины». Екатерина Андреевна, следя за творчеством всех пиитов, ну и Сперанского, конечно, последнего как-то с особенным интересом, уже выучила наизусть красивое стихотворение про цветок, о котором не знал никто в ее окружении. Георгины казались чем-то необычайно красивым, сказочным. Некоторые думали, что таких цветов и нет вовсе, другие утверждали, что в Новой Испании есть такая прелесть. Как выглядит эта «прелесть» никто не знал, так что после выхода стихотворения немало девиц захотели заполучить свой условный «Цветок Аленький».

— Я дочь ваша, папенька, и в воле вашей. Но лишь прошу, не отлучайте сего пиита от нашего дома! — сказала Катенька и все-таки зарделась, представив себе встречу с Михаилом Михайловичем.

— Смотри уже, что там тебе дарит к Рождеству этот пиит, который волк в овечьей шкуре, — сказал Вяземский.

Внутри бумаги был большой глиняный горшок, в котором…

— Георгины! — восхищенно предположила Катя. — Так вот какие вы!

На горшке была надпись, указывающая на то, какие именно цветы подарил Сперанский девушке, которую выбрал себе в жены.

— Вчера уж солнце рдело низко, средь георгин я шел твоих, и как живая одалиска, стояла каждая из них… — воодушевленно декламировала стихи Екатерина Андреевна [А. Фет Георгины. Полное стихотворение в приложении].

— И кто такие эти адалиски? — спросил Вяземский, упиваясь видом абсолютного счастья дочери.

— Ну как же, папенька, это же служанки в гареме султана, — сказала Катя, рассматривая пышные белые бутоны цветов.

— И от куда ты знаешь, как устроен гарем султана? Впрочем, лучше не отвечай! — Андрей Иванович улыбнулся и обратил внимание, что в цветах есть маленькая записка. — Катенька, смотри, твой кавалер соизволил еще что-то написать!

Катерина быстро взяла картонку, украшенную рисунком тех самых георгин и прочла записку. Казалось, что только что было абсолютное счастье, но нынче же оно стало «самое-самое абсолютное».

— Сей цветок в Европе только один и он у вас. Вы же во всем мире одна такая, — прочла Катя и с опаской посмотрела на отца, ожидая негативной реакции.

Вяземский лишь махнул рукой, но решил узнать, так ли это, что цветок в единственном экземпляре в Европе. Но вряд ли Нижегородский генерал-губернатор сможет узнать, что георгины только пять лет назад начал выращивать один испанский любитель цветов. И никогда, никто не узнает, сколько стоило доставить в Россию эти самые георгины. Более тысячи рублей обошелся такой вот подарок к Рождеству. А виноват во всем Афанасий Фет, чье великое стихотворение «георгины» Сперанский знал наизусть.

Но все вышло, как нельзя лучше, как и должно быть.

Петербург

6 февраля 1797 года

Академия наук Российской империи сотрясалась от событий. Рутинное место, если даже не болото, — тут привыкли жить размеренной жизнью и не спеша, словно Бог отрядил им более ста лет бытия, что-то там изучать.

В России правители так не смогли направить науку в практическое русло, и учёные занимались исследованиями не ради того, чтобы через десять или двадцать лет их открытие как-то помогло государству. Они работали во имя идеи. Наверное, и такие учёные нужны, но когда есть и те, кто помогает державе, приютившей, давшей возможности и приличную оплату труда, даже когда и труда этого кот наплакал. Стране нужны паровые машины, селекция сельскохозяйственных культур, как и скота. Вообще, необходим научный подход к землепользованию, хотя бы на государственных землях. Но подобного нет.

Как там у Владимира Маяковского? Вы любите розы? А я на них срал! Стране нужны паровозы, нам нужен металл. Я не совсем согласен с поэтом из будущего, но главный посыл этого отрывка стихотворения, думаю, что разделю.

И вот это болото, названное Академией наук, в один момент превращается в гейзер, кипящий, выкидывающий столпы воды и пара. Что делать в таких условиях, мало кто понимает? Было немало учёных, которые просто хотели переждать подобную стихию, сказавшись больными. Но уже месяц, второй, третий, а гейзер не исчезает, являя вновь привычное болото. Напротив, наметились тенденции к извержению вулкана.

Первоначально Яков Дмитриевич Захаров выдал такие революционные исследования массы молекул и вывел число, названное его же именем [в РИ число Авогадро], что химики всех стран встрепенулись и опешили, быстро разделяясь на два лагеря: «за» и «против». А после и Михаил Михайлович Сперанский выдал сразу два трактата. Этот чиновник, являющийся ещё и пиитом, решил перевернуть представления о физике и математике, а также вообще о способностях человека. Как может одна персона быть развита в стольких сферах?

Вышел трактат Сперанского «О допущении, когда корни уравнений выражаются через радикалы и определение ассоциативной бинарной операции» [Основы работ гениального математика начала XIX века, погибшего в 20 лет, Эвариста Галуа]. Ученая мировая общественность ещё не отошла от открытий в области химии и появления не только числа Захарова, но и доказательства существования способности атомов образовывать определённое количество химических связей, названной валентностью.

А тут новый взрыв: Сперанский издаёт трактат и выводит закон сохранения энергии, который звучит, как: «Совершённая над телом работа переходит в её внутреннюю энергию, то есть теплоту». Многие учёные до этой публикации были рядом с описанным Сперанским законом физики, делали эксперименты, ошибались в формулировках. А тут, никому в научном мире неизвестный некий русский чиновник выдаёт аргументированное обоснование и доказательства закона сохранения энергии.

«Кто такой этот Сперанский»? — спрашивали в Лондоне. «У кого он украл эти труды? Наверняка, у кого-то из бежавших в Россию французов», — говорили в Париже. Похожее недоумение царило и в Берлине. Учёные всегда недоброжелательно относятся к тем, кто выскакивает из-за их могучих спин. Но и в России Сперанский не получил должного его открытиям признания. Казалось, что это наш, русский, может, и второй Ломоносов, гордиться нужно, но нет. И тут играли иные факторы, а не патриотизм. Если человек получал признание за рубежом, то и на родине он становился признанным. Вся русская наука смотрит на Европу. Да чего уж там, немалая часть русских академиков до сих пор не русские.

Для российской Академии наук такое пристальное внимание к себе было совершенно не нужным. Император пока не так чтобы особенно вникал в дела науки. Да, уже ходили слухи, что нынешний Президент Академии будет отправлен в отставку, но Кирилла Григорьевича Разумовского, бывшего на этом посту более пятидесяти лет, подобное не страшило. Чего бояться помещику, у которого более ста двадцати тысяч крепостных душ? Да и сахарный диабет всё больше беспокоит.

Кроме Президента, должность которого стала больше церемониальной, есть Директор. Но Екатерина Дашкова также уехала в двухгодичный отпуск. Почти что безвластие.

— Что будем делать, Ваше Сиятельство? — спросил Разумовского на французском языке человек, которого более остальных прочили в приемники Кирилла Григорьевича на посту Президента Академии наук.

— Мы, любезный Павел Петрович? Не вы, а мы? — с ехидцей в голосе спросил Разумовский, смакуя имя-отчество исполняющего обязанности директора Академии наук Павла Петровича Бакунина.

Кирилл Григорьевич прибыл в Петербург из Глухова только потому, что опасался серьёзной опалы императора. Он уже лет двадцать, если не больше, не занимался делами Академии наук, да и до того все вопросы решал Григорий Теплов, учитель, воспитатель, а злые языки говорили, что ещё более близкий человек для Кирилла Разумовского, чем того позволяют российские законы.

— Я разумение имею, Ваше Сиятельство, и вы не можете меня упрекнуть, что часто тревожил вас, как и княгиня Екатерина Романовна Дашкова. Всё решалось без отвлечения Вашего Сиятельства, — неумело скрывая раздражение, говорил Бакунин.