Уроки должны были начаться уже четверть часа назад, но в школе почему-то было шумно, как на перемене. По лестнице сбегали ученики младшего класса. Возле кладовой шумела толпа ребят. Сторожиха раздавала тетради, бутылки с чернилами.

— Берите, родные, большевики все равно разграбят, — причитала сторожиха, разрезая шпагат на пачке тетрадей.

— Постойте! Кто разрешил? — Варя растолкала учеников.

— Софья Андреевна велела. Пускай, говорит, дома пишут и вычисляют. Неизвестно, мол, когда закончится забастовка.

Совершенно сбитая с толку, Варя прошла к директору. Якова Антоновича не оказалось на месте. В приемной Софья Андреевна с кем-то разговаривала по телефону.

— Распущены, да, да, и младшие. Учителя все бастуют…

Закончив разговор по телефону, Софья Андреевна увела Варю к себе:

— Надеюсь, Варя, вы не будете штрейкбрехером в учительской корпорации?

— Я ничего не понимаю. Кто забастовал?

— Мы все, учителя. Дальше молчать нельзя! Большевики втягивают школу в политику, нам отказали в автономии. Да, да, отказали…

Потом Софья Андреевна говорила о прибавке жалованья, о каких-то квартирных деньгах, полагающихся учителям. Варя знала лучше ее, что жить тяжело, что рубль равен шести-семи довоенным копейкам. Но бастовать? Этого она не могла понять.

— Вы, — продолжала Софья Андреевна, — надеюсь, не против того, чтобы во всех трех ступенях — начальной, средней и высшей — обучение было бесплатное? Учащимся бесплатно учебники, тетради, завтраки, нуждающимся — обувь и теплое платье?

— Все это хорошо, но Советская власть еще молода, где ей взять средства? — сказала Варя.

— Чем же тогда Советы лучше Керенского?

Пылкие слова Софьи Андреевны никогда и ни в чем не убеждали Варю. Насторожилась она и теперь. И все же как учительница она не могла возражать против бесплатного обучения, учебников, против бесплатной обуви и теплого платья для учащихся.

Расстроенная, Варя вскоре ушла домой. Но на следующий день она пошла в школу. Ночью выпал снег, однако к школьной парадной не тянулась тропка. На дверях висело заснеженное объявление:

В нетопленой школе было пусто. Варя посидела у сторожихи и не выдержала, ушла.

Уже две недели бастуют учителя, две недели Варя не может избавиться от чувства, что она участвует в чем-то постыдном. Да и деньги на исходе. Как дальше жить?

Днем, когда в квартире никого не было, кто-то сунул в дверь письмо. У нее екнуло сердце — не от Тимофея ли? Почерк на конверте был незнакомый.

Все было непонятно. Забастовка и — жалованье. Кто же будет платить? За что?

В школе было сумрачно, только в учебной части горела люстра. Никто не оглянулся на Варю, когда она вошла. Здесь кроме Софьи Андреевны был Яков Антонович и незнакомая дама, подстриженная по-мужски. Она сидела в кресле, обняв руками колено. У окна стоял высокий мужчина с хрящеватым носом и копной густых волос. Худобу его не могла скрыть широкая бархатная толстовка.

— Прочту последнее.

Незнакомец вскинул руки, будто благословляя кого-то:

Варя поморщилась. На литературных вечерах, куда ее когда-то водил Яков Антонович, она слышала не раз таких юродствующих поэтов. Захотелось сразу же уйти, но как же с жалованьем? Без жалованья нельзя возвращаться домой.

Поэт замолчал.

— Добрый вечер, — сказала Варя.

— Нашлась пропавшая! — Яков Антонович представил ее: — Учительница математики, Варвара Емельяновна Дерябина.

Мужчина, читавший стихи, оказался развязным малым. Дирижируя воображаемым оркестром, он спел туш и первым протянул Варе руку:

— Врежьте в память — Африкан Каштанов. По профессии — репортер самой свободной в Петербурге газеты «Буревестник», по призванию — поэт, по убеждениям — анархист.

Дама, сидевшая в кресле, не назвала себя, только буркнула: «Из банка». В следующую секунду на ее коленях оказался портфель, захрустели новые керенки.

— Получайте.

Варя взяла со стола вставочку, чтобы расписаться в ведомости, обернулась — дама сидела в прежней позе, обнимая колено.

— Где же ведомость?

— Кончилось время ведомостей, — забасил Африкан. — Скоро и деньгам капут.

Варя не понимала, шутят над ней или говорят всерьез. Теренин и тот, выдавая ей деньги, брал расписку.

— Стачечный комитет, — поспешил объяснить Яков Антонович, — доверяет людям.

— Да спрячьте бумажки в ридикюль, подымите голову, — крикнул Африкан, — чувствуйте себя человеком!

Варя промолчала, сбитая с толку всем происходящим в учительской. А поэт-анархист шумел:

— Рубль под гильотину! Проживем без денег. За единицу берем рабочий день, которой делится на шесть рабочих часов. Каждая рабочая минута равнозначна золотой копейке…

Дама из банка зевнула:

— Прочитай, Африкаша, из последней тетради.

— Право, доставьте удовольствие. — Софья Андреевна просительно сложила руки на груди.

Варя оказалась в затруднительном положении: слушать глупые вирши было тошно, а уйти неловко. Яков Антонович придвинул ей стул.

Африкан выпрямился, широко расставил ноги и, рассекая воздух кулаком, стал читать:

Возвращаясь домой, Варя и не думала, что скоро ей снова придется встретить этого юродивого.

Без школы и учеников жизнь казалась пустой, бессмысленной. Смущало Варю и другое: жалованье. Откуда эти деньги? Почему Африкан что-то мямлил о большом единовременном пособии, которое скоро будет выдано учителям?

Однажды к ней постучала Анфиса Григорьевна:

— Тебя спрашивают.

В дверях стоял Африкан:

— От стачечного комитета, обследование.

— Раздевайтесь, — сухо сказала Варя.

Африкан швырнул пальто на кровать, туда же бросил шарф.

— У нас в квартире, — еще суше сказала Варя, — есть прихожая, есть вешалка. Понятно?

Казалось, незваный гость выругается и хлопнет дверью. Однако он только пожал плечами и отнес пальто в прихожую.

Не больше получаса пробыл у нее этот человек, но, как только за ним закрылась дверь, Варя от усталости повалилась на постель. С сумасшедшим легче разговаривать. Он ей предлагал переехать к нему на квартиру, выступить в клубе анархистов на диспутах «Государство — насилие над личностью» и «Да здравствует свободная любовь!» К счастью, у него не было настроения читать стихи, но, уходя, он кинул на стол воззвание стачечного комитета и ученическую тетрадь.

Тетрадь была мятая, замызганная, в сальных пятнах. Варя брезгливо откинула обложку. Нет, это были не стихи, а проза. Эпиграфом к своим разглагольствованиям Африкан взял слова Фихте: