Варя завернула в обрывок газеты пятак и бросила в окно.

В комнату врывались плачущие голоса:

Соня переменилась в лице. Блюдце в ее руке заплясало.

— Вот так и я руки чуть на себя не наложила, — призналась Соня. — Купила отраву. В последнюю минуту отдумала. Скажете, струсила? Нет. В моей жизни ничегошеньки хорошего. Отраву жалость отвела. И к кому? Мать пожалела, затаскают старую. Плохая она, сама в молодости понатаскалась. Для нее девичья честь — товар. Вот какая она, моя родительница. Добром ее не вспомнишь, да одна у нас с ней кровь.

От такого признанья Варе стало не по себе. В соседнем доме две девушки ткачихи однажды сказали своей квартирной хозяйке: «Наложим на себя руки: некому нас оплакивать». Та подумала: «Пустое мелют». Известно, кто говорит про смерть, тот особенно дорожит жизнью. А утром хозяйка нашла обеих жиличек в петле.

Кто поручится, что рано или поздно и Соня не поступит так? Сегодня ее удержала от рокового шага жалость к матери, а завтра найдется другой любовник с деньгой, и набожная мамаша сама отведет к нему дочь. Варя закрыла обе рамы. Надрывные голоса певцов, заунывная мелодия шарманки все же назойливо врывались в комнату. Новая песня — новая печаль:

Варя вышла в кухню подогреть чай, подумать, собраться с мыслями. Чем-то она затронула Сонину душу. Так честно открывают свои потаенные думы только людям, которым доверяют. И надо ей, Варе, быть рассудительнее; осуждая Соню, приближать к себе, не давать ей катиться в яму.

— Так трусы уходят из жизни, — продолжала она уже более уверенно разговор, вернувшись из кухни.

— Жизнь… — протянула Соня. — Моя жизнь — нарядный фантик. Хозяйский сын сгубил, потом Арсен замаял своей любовью. Теперь свалился этот. Жарко целует, а меня холодом обдает, руку жмет — мне тошно, ладони у него потные-потные…

Соня рассказала, что сегодня Бук-Затонский снова приехал к ней. Про место — ни звука. Навез всякой еды, вина. Она велела ему убираться из квартиры, а он вкрадчивым голосом пригрозил: у него есть друг в полиции.

— Я вцепилась ему в руку, обозвала так, что стыдно и сказать…

Соня уронила голову на стол, плечи ее затряслись, снова послышалось приглушенное рыдание.

— Обозвала — и ладно, что заслужил, то и получил. Зачем же себя изводить?

Соня подняла голову, ее большие глаза блестели от слез.

— Опрокинул в свое ненасытное горло стакан вина для разгона, облапил… Я в чем была, в том и выскочила из квартиры. На улице стало страшно. Хорошо, на память пришел ваш адресок. Жить хочу и боюсь срама. А Бук донесет в полицию — пропала я. Регистрироваться не пойду, я же не панельная. Лучше сразу конец…

— Давайте-ка ложитесь спать, — сказала Варя.

Когда девушка крепко уснула, Варя тихонько оделась и вышла на улицу. Во что бы то ни стало нужно было сегодня же увидеть Ловягина.

Ждать ей пришлось долго, пока солдат, посланный дежурным офицером, ходил за ним. Облокотившись о перила Зимней канавки, Варя нетерпеливо поглядывала в сторону Миллионной.

Ловягин шел от Невы. Пожав руку Варе, он пошутил:

— Удачный выдался денек — третий девичий вызов на канавку. Друзья желтеют от зависти…

Варе было не до шуток. Еле сдерживая слезы, она рассказала про отчаянное положение Сони.

— Бейте, виноват, все откладывал с утра на вечер… — бормотал Ловягин, искренне раскаиваясь в своей беспечности. — Жаль, нельзя уйти из полка — ждем командира. Но мы уладим.

Ловягин облокотился на решетку канавки и написал записку мадам де Тирон, владелице шляпной мастерской. Вызвав из казармы связного, он велел отнести письмо. Проводив Варю до Троицкого моста, Ловягин обнадеживающе сказал:

— Спите спокойно. Все будет хорошо.

…Вдова Маргарита де Тирон держала на Невском магазин дамских шляп, который был маленькой копией парижского, принадлежавшего известной когда-то французской фирме. Стены ее магазина были так же обиты темно-вишневым бархатом, удобные диваны, мягкие кресла и столики были вывезены из Парижа. В глубине помещения слева и справа находились примерочные с зеркальными стенами и потолками. Продавщицы говорили на трех языках. У старого шляпочника, ее покойного мужа, было так сильно желание создать у Казанского собора уголок Парижа, что он и швейцара привез из Франции.

Для каждого фасона шляпы изготавливалась оригинальная картонка с фирменной маркой: пять золотых медалей, под ними белая голубка, несущая в клюве на ленточке коробку с надписью наискосок: «С.-Петербург — Париж. Де Тирон». Никакого магазина в Париже у мужа мадам де Тирон не было. Но коммерция есть коммерция.

После смерти старого шляпочника дела фирмы не пошатнулись. Обворожительная улыбка мадам, ее искусство с первого взгляда угадывать вкус заказчиц покоряли самых капризных модниц. Магазин вскоре превратился в салон, куда приходили не только сделать заказ, но и полюбоваться новыми фасонами шляп, выпить чашку шоколада, съесть мороженое. В магазине всегда было вдоволь сплетен о знаменитых артистах, царских сановниках.

Хозяйке этого модного магазина Ловягин не только послал записку, но и позвонил по телефону.

Утро у Вари неожиданно оказалось свободным. Умерла старейшая попечительница школы, и Софья Андреевна объявила трехдневный траур — распустила учеников по домам.

Варя и Соня пришли к открытию магазина. Старшая приказчица встретила их холодно:

— Если есть время, ждите. Только вряд ли мадам зайдет в магазин.

Она недовольно скосила глаза, когда две девушки, непохожие на богатых заказчиц, уселись на диван с явным намерением ждать.

Вскоре раздался телефонный звонок. Старшая приказчица юркнула в дверь возле примерочной, затем снова появилась в магазине. Ее словно подменили: на перепудренном лице расплывалась заискивающая улыбка.

— Сто извинений. Сказали бы сразу, что вы от мсье Ловягина. Лучшей рекомендации для мадам не существует. Выпейте кофе, сегодня торт с миндалем. За вами приедут не раньше, чем через четверть часа.

Ждать экипажа пришлось недолго. Выезд у де Тирон считался одним из лучших в городе. В ее конюшне стояли отборные лошади трех мастей: серые в крупных яблоках, черные как вороново крыло, гнедые с белыми метинками на голове. Сейчас подкатила пара вороных.

Горничная провела Варю и Соню в гостиную, где их встретила если не красавица, то довольно необычная женщина. Большой накрашенный рот, огромные черные глаза, — в ней было что-то восточное. Маргарите де Тирон недавно исполнилось двадцать пять лет; год назад ее муж, семидесятипятилетний Франсуа де Тирон, оставил ее вдовой.

Маргарита сразу догадалась, что речь в записке идет о Соне.

— Вы знакомы с Валентином Алексеевичем? — с плохо скрываемой ревностью спросила она, бесцеремонно разглядывая девушку, очевидно сравнивая ее с собой, В душе она не могла не признать: если их поставить рядом, то выиграет ее будущая мастерица.

— Совсем их не знаю, — тихо отозвалась Соня. — Это Варвара Емельяновна все старается для меня…

Варя заметила, как оживилась мадам, упомянув имя Ловягина: глаза ее потеплели, хотя в них не исчезли недоверие и ревность. Бесхитростный ответ Сони успокоил мадам. Она постаралась в деловом разговоре загладить свою резкость.

— Вы ищете работы?

Не взгляни Варя строго, Соня попросилась бы в прислуги.

— Примите в мастерскую. Обузой буду недолго, научусь. В детстве на нашем дворе не было лучше меня рукодельницы.

— Считайте себя на службе. Вас интересуют условия? Жалованье как у всех мастериц, за исключением старшей. Довольны?

Соня растерялась. Хозяйка что-то перепутала, принимает ее за другого человека.