Александр Михайлович тихо постучал в окно. Впустил его в дом сам Штенберг. Несмотря на поздний час, он был в мундире.
— Какому ветру кланяться? — приветливо встретил он Игнатьева. — Из имения?
Поздний гость был налегке, без саквояжа. Перехватив недоуменный взгляд Штенберга, Александр Михайлович честно признался:
— Я не собирался в Келломяки, загостился у приятеля в Териоках, а Микко не подал лошадь к поезду.
— Разбаловал разбойника, неделю бы я терпел, на вторую выгнал бы твоего слугу, — сердито сказал Штенберг и пошел впереди, освещая коридор. — Мои спят, а я бодрствую; из столицы только что получил важный циркуляр.
Поставив лампу на стол, он открыл бархатную папку и с гордостью прочитал:
— «Дополнение к мерам по пути следования поезда с особами августейшей фамилии…»
Зеленый абажур лампы был низко опущен, полумрак скрыл усмешку на губах Александра Михайловича.
— Смутное время в России, — Штенберг озабоченно вздохнул.
— И в княжестве Финляндском, — в тон ему сказал Александр Михайлович.
— Университетской пыли, Шура, ты здорово поднабрался, — сказал Штенберг и замялся — после прошлогодних январских событий у Зимнего дворца он и сам не испытывал былого благоговения перед царем.
— Пыль-то пыль, — согласился Александр Михайлович и, горько качнув головой, продолжал возмущенно: — Эта пыль не дает мне права закрыть глаза на то, что происходит вокруг. Зачеркивается и то куцее, что было даровано людям в манифесте 17 октября. В Лисьем Носу палач устал выбивать табуретку из-под ног беспокойных, неугодных августейшему и его камарилье.
— Выпей кофе, — предложил Штенберг, прекращая опасный разговор. — Горячий, только сварил. Мне еще долго бодрствовать, неспроста прислали пакет с фельдъегерем.
Кофе на ночь пить вредно, долго не уснешь, Александр Михайлович собрался поблагодарить и отказаться и тут заметил на этажерке тарелку с белым хлебом и ветчиной. Он вдруг почувствовал мучительный голод — сбежал из дома еще до завтрака, днем не было свободной минуты даже заскочить в лавку и купить колбасы.
— От кофе и бутерброда не откажусь! — сказал он.
Придвинув к дивану низкий столик, Штенберг налил кофе, поставил хлеб, ветчину и, что-то вспомнив, сказал:
— Незадолго до своей смерти на этом же месте сидела Аделаида Федоровна. Как она печалилась, что ты наотрез отказался поступать в Пажеский корпус…
— Мать прочила в свиту его величества, а я выбрал иную дорогу и не раскаиваюсь, — сказал Александр Михайлович и переменил разговор: — Есть просьба, ты в коротких отношениях со своей дирекцией. На бойне у отца завалы отличнейшего удобрения. Решил всерьез заняться коммерцией, но дорог провоз. Тариф высок, прибыли не остается, чаще с убытком заканчивал продажу последних вагонов золы. Не даст ли дирекция Финляндской дороги льготу? Ответ на прошение еще не получил.
Не ожидал подобной просьбы Штенберг. Он искренне обрадовался — наконец-то родственник серьезно берется за хозяйство. Иметь сто десятин леса, землю и получать доход, которого едва хватает на уплату налогов и расчеты с Микко и Марьей…
— С удовольствием похлопочу, — обещал Штенберг. — На будущей неделе собираюсь в Гельсингфорс, буду непременно у Оскара, он человек с положением, влиятельный.
В комнате за кабинетом, где обычно хозяева устраивали гостей, было не убрано. Штенберг предложил Александру Михайловичу переночевать в столовой.
— С моими, надеюсь, повидаешься, будут рады, — попросил он и предупредил: — Знаю твои повадки — исчезать мгновенно, так что не сердись, а до завтрака я тебя запру. Как у Кончака — не пленник, а гость дорогой.
Штенберг нарочно повертел в замке ключ и ушел к себе.
Александр Михайлович превосходно выспался, проснулся от ощущения, что кто-то навязчиво направляет зеркального «зайчика» ему в глаза. Жмурясь, защищаясь рукой, он открыл глаза и обомлел: комната от пола до потолка заполнена солнцем. На стуле лежали газеты и записка:
«Шура, сон у тебя богатырский, пожалели будить. Кухарка подаст завтрак. Выкупайся в заливе, погуляй. К обеду все соберемся».
Чудак этот Штенберг — оставил шведские газеты, на русском языке — только «Финляндская газета». К официозу русского губернатора в княжестве Финляндском Александр Михайлович относился презрительно. Он начал с последней страницы. Под обязательными сообщениями была заметка, которая его встревожила:
«На днях из порохового погреба Н-ского полка пропало три пуда динамита. Замок оказался в сохранности. На допросе часовые, караульный начальник показали: никто из посторонних и солдат не переходил запретную черту.
Продолжаются таинственные исчезновения взрывчатых веществ со складов фирм, ведущих дорожные работы. Злоумышленники настолько обнаглели, что крадут динамит из погребов полиции.
Губернатор приказал найти похитителей и судить».
Полиция напала на след, иначе губернатор публично не дал бы такого безоговорочного приказания. В Гельсингфорсе боевая техническая группа имела склад динамита в доме финского рабочего Мякеля. Раз появилось такое сообщение в газете, следует перепрятать динамит или перевезти на дачу в Териоки.
Первым поездом Александр Михайлович выехал в Гельсингфорс. Сменив извозчика, он добрался до домика на тихой улочке в пригороде. Хозяина не было дома, жена Мякеля хоть и знала Игнатьева, но встретила неприветливо, в дом не пустила.
— Обождите в баньке, — отодвинув жерди в изгороди, провела его на маленький двор, — соседи в отъезде. Полиция сюда не полезет, здесь живет надзиратель тюрьмы.
Часа полтора Александр Михайлович просидел на полке́, пока за ним не пришла хозяйка. Она была ласкова, но встревожена.
— Осерчал мой, что в баньке прячу, а я не худа желала. Динамит ищут, зря связались с полицейскими, покупали бы у солдат, спокойнее.
Через тот же лаз она провела Игнатьева в дом.
С весны Александр Михайлович не видел хранителя склада. Прошло немного времени, а Мякеля постарел, глаза усталые, больные, сутулится, из-под ворота рубашки белеет бинт.
— Под дубинки белых попал, — сказал он, но в голосе не было жалобы, — чудо, как позвоночник не перешибли.
Он так и не рассказал, почему на него напали, видимо, это было связано с покупкой динамита. Да и заговорил Мякеля о другом: знает ли Игнатьев, что происходит в Свеаборге?
Смутное представление имел Александр Михайлович о недовольстве и волнениях на военно-морской базе Свеаборга.
И вот что рассказал Мякеля.
Поражение в русско-японской войне, задержка с демобилизацией и полукаторжные условия службы на базе вызвали брожение среди нижних чинов крепости.
На островах, где стояли роты — минная, артиллерии, морская, телеграфная, — обстановка накалилась и была на грани стихийного бунта. Социал-демократы старались ввести недовольство в организационные рамки. Они вели на кораблях, в ротах серьезную подготовку к восстанию. В один день и час должны были выступить солдаты и матросы Свеаборга, Кронштадта, Ревеля и Севастополя.
Используя заурядный конфликт минеров с комендантом крепости, генералом Лаймингом, эсеры самовольно назначили час восстания. Социал-демократы, казалось, убедили штабс-капитана Циона, что подготовка к восстанию не закончена. Не получено согласия Севастополя и Ревеля, нет четкого ответа из Кронштадта. Не было и подтверждения с «Цесаревича» и «Славы». Эти броненосцы имели тяжелые дальнобойные пушки, способные огнем смести все укрепления, все живое на островах Свеаборга.
Восстание было отложено, а в назначенный эсерами час — в ночь на 18 июля — пушка оповестила — к оружию! Эсеры потом оправдывались, что об отмене не знал-де тот артиллерист. Забыли предупредить. Странная «забывчивость».
— Пытаемся спасти положение, — продолжал Мякеля. — Все финские социал-демократы, способные стрелять, мобилизованы, двести пятьдесят штыков насчитывает наш отряд. Можно еще рассчитывать на успех восстания, если броненосцы…
