А Куликов спустя несколько лет написал заявление в Генеральную прокуратуру, что я делал это чуть ли не потому, что чеченцы мне заплатили. Меня пригласили в Главное следственное управление Генпрокуратуры, следователь грозно спросил: «Вы подписали это письмо на имя Черномырдина?» Почитал и говорю: «Не помню, но, если нужно, я его прямо сейчас снова подпишу». Следователь почитал и говорит, уже благожелательно: «А правда, письмо-то какое хорошее». Впрочем, это был единственный случай, когда нас обвиняли в корысти.

Из рассказа Сергея Осипова:

Не единственный, но те, кто был в курсе — чеченцы, «солдатские матери» — никогда нас в коррупции не обвиняли, потому что знали: мы денег не берем. У нас появилась картотека кандидатов на амнистирование, все они проходили коллегиальное обсуждение. В Комиссию входил начальник ГУИН Юрий Калинин, что повышало оперативность исполнения.

Как технически происходил обмен? Самое простое — нам звонили и говорили, что в таком-то доме находится ваш боец. Мы просто приходили и забирали. Были обмены прямо в «стиле Абеля»[356]: с той стороны машины и вооруженные люди, с нашей тоже, рассвет — в общем, детектив. До прямых конфликтов дело не доходило, хотя стрельба в воздух случалась. Печальнее другое: иногда, пока готовили обмен, наш военнослужащий умирал или погибал — в последний день до свободы!

С обеих сторон был элемент циничного торга. Далеко не всегда использовалась схема «один за одного»: при обмене учитывались статус (например, воинское звание с одной стороны и «срок» по приговору с другой) и состояние тех, о ком шла речь. Представители ВРГ в Чечне мастерски владели искусством этих странных и словно бы из каких-то древних эпох переговоров.

Когда работа по розыску пропавших без вести приобрела отлаженный, регулярный характер, появилась необходимость уделять больше времени еще одной задаче: опознанию тел погибших.

Из рассказа Сергея Осипова:

С начала боев осталось много сожженных машин с экипажами, много неопознанных тел. Пришлось с нуля создавать новую (124 судебно-медицинскую лабораторию СКВО) уже в Ростове-на-Дону. Там собралось много увлеченных людей, включая ее начальника полковника Владимира Щербакова.

Встал вопрос о современном оснащении, но наши возможности были слабые. Тут сильно помогла американская часть нашей комиссии. Началось с того, что по нашим наводкам в Южной Корее американцы нашли несколько своих тел. Они сказали, что сейчас будут в Корее создавать лабораторию по опознанию с использованием самых современных методов, включая совсем тогда новый метод генной идентификации. Американцы бесплатно отдали нам новое оборудование, комплект тестов больше, чем на тысячу проб, поделились методикой. Потом Щербаков пошел дальше американцев — первым начал секвенирование[357] генетических образцов и стал хранить их в цифровом виде. Американцы поначалу нам даже позавидовали.

Неопознанные останки хранились в Ростове в рефрижераторных вагонах. Однажды вагоны за неуплату отключили от электричества, и вам пришлось чуть ли не через министерство энергетики решать вопрос.

Так возник первый в стране генетический банк данных. В течение года большая часть останков была идентифицирована. Тогда же вы приняли решение неидентифицированные останки захоронить индивидуально, с описанием обстоятельств гибели, в расчете на то, что методы опознания будут совершенствоваться. Это потом полностью оправдалось, и со временем почти все останки были установлены и отправлены к родным. И к началу 1998 года в целом эта работа была завершена.

В связи с поступлением в распоряжение 124 лаборатории инструментария генной идентификации встал вопрос, где взять для сравнения образцы ДНК ближайших родственников[358]. Решили подключить глав регионов. Я выступил перед Советом Федерации (а он тогда наполовину состоял из глав регионов) и попросил помочь. Атмосфера заседания, которое вел Егор Строев (а он и предложил обратиться не письмом, а вот так — напрямую) была благоговейной, если не считать пару истерически агрессивных выкриков из зала. Причем речь шла не просто о сборе образцов ДНК, но и о как можно более точном описании признаков пропавших родственников. Сенаторы инициативу единодушно поддержали. После этого региональные и местные власти, райвоенкоматы в кратчайшие сроки собрали и предоставили через нас все данные в 124 лабораторию.

К сожалению, тогда не пришла в голову мысль создать одновременно реабилитационную службу. У многих освобожденных судьба сложилась неблагополучно.

Из рассказа Сергея Осипова:

Да, люди в плену проходили через такое, что и взрослые мужики часто ломались. Что уж говорить о пацанах. Но тогда как-то не до того было: отвез к мамке и дело с концом. И то не всегда: привезешь его, а прокурор к себе тянет: «Ты как, такой-сякой, в плену оказался?» Приходилось повторно ими заниматься.

Е.С.: — Вы считаете эту работу главным делом своей жизни?

— Главным — нет. А самым добрым, самым человечным — да.

Сразу поcле отставки во второй уже раз отказался от предложения Лужкова войти в правительство Москвы. Не хотел более засиживаться во власти, хотя Кокошин и Ястржембский заняли кабинеты на Тверской, 13, подтверждая мнение, что наше выступление — заказ мэра. В моем, по крайней мере, случае это было не так. Как и четыре года назад, не хотел давать повод обвинениям в «продажности», погружаться в атмосферу чиновного подобострастия, установившуюся в столичных кругах. Решил вернуться к истокам трудовой биографии — горному делу. И в прямом смысле слова с головой погрузился в разведку золоторудного Федоровского месторождения в Горной Шории, к реанимации которого оказался нечаянно причастен.

Дело было осенью 96-го, во время поездки в Алтайский край. К нам с губернатором края Львом Коршуновым и директором НПО «Алтай» (нужно было спасать важное предприятие ВПК) Геннадием Саковичем подбежала его секретарша. Ее вид не оставлял сомнений: где-то неподалеку высадились инопланетяне. Почти угадал: «Евгений Вадимович, вам звонил Анатолий Борисович Чубайс! Просит срочно вернуться в Москву!!!» Уже садился в вертолет, когда два сотрудника краевого ФСБ буквально всучили мне папку с описанием перспективного, но не востребованного Федоровского месторождения. После проверки посодействовал решению Лужкова и Тулеева о создании совместного предприятия — и вот теперь о нем вспомнил. И что интересно: после высших должностей и политических задач, пластаясь по тесным выработкам, с водой, капающей за шиворот, под потрескивание крепи — чувствовал себя совершенно счастливым, вернувшимся в молодые годы. Директором предприятия стал опытнейший геолог и исключительно порядочный человек Вилли Конышев.

Но отпускать меня политика не захотела. В феврале Лужков позвонил, поздравил с днем рождения и… предложил параллельно возглавить Московский Фонд президентских программ (МФПП) — консультативную структуру, предназначенную для экспертизы и политтехнологической поддержки недавно созданного им движения «Отечество»[359].

Год с лишним назад, в дни январских отпусков, у нас выпала редкая возможность не спеша поговорить «за жизнь». Среди прочего Лужков спросил, что я думаю о создании им новой политической партии. Ответил, что идея вполне перспективна, поскольку ни Ельцин, ни Черномырдин, ни кто-либо еще «в инстанциях» подготовкой к новой эпохе не занимаются. Что власть почти валяется на земле — наклонись и подбирай. Так что, когда узнал о создании оргкомитета «Отечества», не удивился, а принял как должное: после провала попыток реанимировать Черномырдина кабинет с табличкой «Наследник престола» выглядел пустым.