Незримым координатором этого натиска стало руководство Верховного Совета, а его союзником — Центральный банк России.

Из дневника:

4 августа 1992 г. Сельское хозяйство, как всегда, «не в форме» — ~ 90–95 млн т зерна, закупки почти не идут даже по 10 руб./кг[177] — все боятся инфляции. Но есть и подвижки — указ президента об акционировании. Проблемы взаимных неплатежей стали почти гротеском: к 3 августа превысили 31012 руб. Госбанк (Матюхина сменил Геращенко) объявил вчера о кредитовании должников. Таким образом, еще раз проявилось двоевластие (безвластие?) — на сей раз в экономике, открыты ворота для гиперинфляции. Если не будет сотрудничества банка и правительства, это — конец.

6 августа. На неделе конфликт: Геращенко (новый шеф Госбанка) разослал телефонограмму о кредитовании всех «жертв взаиморасчетов»! Бюджетный дефицит грозит стать бесповоротной могилой реформ. Но после консультации «двух Г» (Геращенко — Гайдар) напряженность хотя бы внешне снята.

В конце концов правительство и ЦБ дрогнули — начиная с середины года запустили печатный станок. Начался новый виток инфляции.

Почему?

Полагаю, в дни VI съезда народных депутатов РСФСР[178] Ельцин пришел к выводу, что мир с этим суперорганом и особенно с его руководством невозможен (об этом говорит и его майский призыв провести референдум и с принятием новой Конституции ликвидировать съезд). Зная, что впереди большая битва, он решил умножать круг сторонников, задабривая те или иные социальные, отраслевые и территориальные сообщества, пусть даже ценой отступления от схемы оздоровления экономики, предложенной Гайдаром — такова была цена рЭволюции.

В экономику полились «пустые» деньги. А дальше все — в соответствии с теорией. Новые деньги — новые цены. Новые цены — требования новых денег. И так далее, по кругу. Страну накрыла гиперинфляция, достигшая за год 2600 %.

Запрос директорского корпуса на рост денежной массы был удовлетворен, но торможение производственного сектора ускорялось. И это наглядно доказало, что главная из проблем реформ — кадровая. У нее был и выраженный политический аспект.

Любой руководитель мог прикрывать свою пассивность или неумение работать в новых условиях ссылками на «ошибки центра», разжигая антиреформаторские настроения даже в тех случаях, когда предприятие можно было удержать на плаву.

Десятки тысяч руководителей разного звена, результат длительной коммунистической селекции по критерию «выполнить план любой ценой», оказались бесполезны там, где основным критерием являются эффективность, поиск или создание рынка сбыта, конкуренция с зарубежными производителями.

Они создавали ассоциации и партии, смысл которых состоял в обвинениях правительства и организованном давлении на него[179]. В руководимых ими коллективах насаждалась мысль о том, что рыночные реформы — вот единственный источник всех народных бед. Это расширяло социальную базу политических реваншистов.

Градус общественного недовольства быстро рос. Ельцин видел, что работа правительства в постоянном конфликте с «капитанами индустрии» и региональными лидерами ничего хорошего не даст ему, нуждающемуся в укреплении политической и социальной базы. Он начал выводить из правительства младореформаторов, таких как министр топлива и энергетики Владимир Лопухин, и вводить «крепких хозяйственников» — Георгия Хижу, Владимира Шумейко, Олега Сосковца, Виктора Черномырдина, понявших перспективы, которые открывает начинающаяся приватизация перед директорским корпусом.

Путь компромиссов, естественно, повлек за собой смену кабинета Гайдара кабинетом Черномырдина уже в декабре 1992 года — на VII съезде народных депутатов. Но и эта жертва не дала желанной стабилизации — маховик политической борьбы набрал обороты и необратимо тащил страну к столкновению с последним атавизмом старого строя — советской системой.

Силы, противостоящие Ельцину и его реформам, мы обобщенно называли «красно-коричневыми» — конечно, намеренное упрощение картины.

Их объединяло то, что все они называли себя «государственниками», то есть сторонниками передачи всей власти от народа — бюрократии, вместе с ответственностью за решение основных проблем (жилье, трудоустройство, содержание, безопасность). В большом количестве возникли желающие разжигать пламя ненависти.

Попытки «красно-коричневых» использовать тяжесть переходного периода, чтобы поднять народ на борьбу с «преступным режимом Ельцина», были частыми, но поначалу незначительными. Однако, постоянно выводя людей на митинги и демонстрации, они постепенно наращивали массовость своих мероприятий. С самого начала их выступления были предельно агрессивными и злобными, с подстрекательством к насилию и применением насилия, с откровенно расистскими лозунгами и привлечением в свои ряды людей под лозунгом физического истребления демократов и демократии.

Однажды я решил проверить искренность их претензий. На одном из левых митингов (а там преобладали хорошо одетые люди, пожилые и бывшие военные), подошел к микрофону и под свист и улюлюканье предложил только что скандировавшим: «Работу, Работу!» людям, помощь в трудоустройстве. Желающих не нашлось…

Особую тревогу и настроения, близкие к паническим, вызывали периодически появлявшиеся слухи о том, что «армия вышла из казарм» и вот-вот произойдет военный переворот[180]. Доходило до полного абсурда: 6 ноября делегация Москвы не могла вернуться из Петербурга (с фестиваля «Виват, Санкт-Петербург!», которым праздновали возвращение городу исконного имени), поскольку министр обороны СССР Евгений Шапошников закрыл московские аэропорты в связи с поступившими «сведениями» о возможном десантировании на них мятежных войсковых частей.

Высшей точкой напряженности этого рода стало прошедшее 17 января 1992 года в Кремле Всеармейское совещание без малого пяти тысяч офицеров всех родов войск.

Из дневника:

16 января 1992 г. Поездка в Кантемировскую дивизию на совещание делегатов Всеармейского совещания от сухопутных войск. Страсти полыхали: требовали зарплат «как у кооператоров», единого Союза, под суд его «развалителей» и т. д.

17 января. Весь день Всеармейское совещание — собрание. Сначала — скандал (из президентов только Назарбаев (аплодисменты) и Ельцин (ледок). Шапошников и Столяров справились и довели дело до конца.

«Дурная митинговщина», характерная для такого мероприятия, понятна. Судьба недавно могучей армии, пугавшей своей мощью всех соседей, была безрадостна. Вывод советских войск из стран Восточной Европы[181] и резко обострившиеся отношения с руководством Украины и ряда других новых государств из-за раздела вооруженных сил вылились в уход соединений из обустроенных городков «в поле», в палатки. Предстояло принимать решения о будущей жизни десятков тысяч офицерских семей, которым пришлось выживать в условиях резкого падения доходов, а в некоторых случаях — в условиях, когда выплаты вообще прерывались.

Горожане компенсировали пустоту прилавков картошкой, огурцами и яблоками со своих садов и огородов, да и гуманитарная помощь с Запада многим доставалась. Офицерские же семьи голодали по-настоящему. В ход пошли госрезервы, что-то подбрасывали региональные и местные власти, но «нищета в погонах» была страшная.

Главные требования военных — сохранить СССР и единство Вооруженных Сил, придать властные функции офицерским собраниям, накормить и обеспечить деньгами — были заведомо невыполнимы.

В звонкий фетиш недовольного офицерства превратилась идея о недопустимости принесения новой присяги (в ряде новых государств ее уже принимали, в других имелось в виду привести военнослужащих к присяге СНГ, причем отдельная была предусмотрена для стратегических сил). Только в России определенности не было.