На Воронежской верфи прямо у замерзшей реки дыбились рёбрами шпангоутов несколько строящихся кораблей. С первого взгляда было видно, что работа на них идёт медленно, на некоторых копошилось по нескольку человек.

Пётр с палкой шёл по берегу, сопровождаемый юрким десятником.

   — Что так? — спросил Пётр десятника. — Пошто людей мало?

   — Бегут людишки, государь. Не успеешь к делу приставить, научить, а он, глядь, уж и сбежал.

   — Бегут — ловить надо. Ворочать. А и эти, что остались, ходят сонными мухами.

Пётр взбежал по гибкому трапу на судно. Плотники, увидев его, остановились, сдёрнули шапчонки.

   — Накройтесь, — приказал царь, подошёл ближе, взглянул в исхудалые почерневшие лица. — Какие жалобы есть? Сказывайте.

   — Корм худой, государь, — промямлил нерешительно один старик, покосившись на десятника.

   — Выйди, — приказал Пётр десятнику и, когда тот ушёл, спустившись по трапу, кивнул старику: — Говори все.

   — Тако кормят, государь, что псы не едят. Думаешь, пошто нас мало? Боле половины по избам хворые лежат. Всё от пищи негодной.

—Т-так, — дёрнул зло усом Пётр. — Кто поставщик?

   — Не ведаю, государь. Но слышали, вроде купец Прохоров.

Пётр резко повернулся кругом, пошёл с трапа быстро, так что трап за ним долго ещё подпрыгивал.

Десятник, поймав хмурый взгляд царя, испуганно втянул голову в плечи. И когда Пётр прошёл мимо, побежал за ним собачонкой.

   — Отчего бегут работные? — не оборачиваясь, спросил Пётр.

   — Так ведомо, государь, труда не приемлют.

   — Труда? — переспросил Пётр, покосившись на десятника, бежавшего вприпрыжку обочь. — А може, корма?

   — Може, и корма, — согласился десятник.

   — Веди меня в избы жилые, где работные.

Пётр вошёл в избу, в нос ударило тяжёлым духом. На деревянных нарах, укрывшись тряпьём, лежало несколько человек. В избе было холодно, печь не топилась.

Пётр палкой толкнул одного из лежавших и, когда тот, откинув тряпье, высунул бледное лицо, спросил:

   — Чем болен?

   — Животом, батюшко. Неделю несёт как из куршивого цыплёнка. Да тут все животами маются.

   — Лекарь что пить давал?

   — Какой лекарь, батюшко. Он господ пользует. А нас...

Пётр не дослушал больного, повернулся к десятнику:

   — Живо лекаря сюда. Одна нога тут, другая там.

Десятник убежал. Пётр прошёлся по комнате, заглянул в остывшую печь.

   — Вам что? Лень щепья принести?

   — Так хворые же, батюшко, некоторые и до ветру не могут сбегать. Эвон в горшки гадят. Ввечеру, которые воротятся с верфи, принесут. Затопят.

Пётр наклонился под нары, вытащил один горшок глиняный, поднёс к окну, заглянул, покачал головой, поставил горшок у печки.

   — Ты чей будешь? — спросил больного, говорившего с ним.

   — Я Петька Малышев, батюшко.

   — Стало, тёзки с тобой. Кем трудишься?

   — Плотник я, батюшко. Топором, топором всю жизнь.

   — Что на судне рубишь?

   — А всё, батюшко, бимсу ли, киль ли, всё могу, а ежели надо, могу и деву морскую на нос изготовить.

   — Стало, мастер ты, Пётр Малышев?

   — Стало, мастер, батюшко.

Десятник воротился скоро, привёл с собой лекаря, всклокоченного опухшего мужика в сером кафтане.

   — Ты лекарь? — спросил его Пётр, едва сдерживаясь от гнева.

   — Я лекарь, государь, — отвечал тот хрипло.

   — Пошто не лечишь работных?

   — Так их тыши, государь, а я один. Да и чем лечить-то?

   — А тебе корья дубового запасти не впало в башку? А? А ну-ка подойди ближе.

Лекарь со страхом сделал два крохотных шажка к царю.

   — Ближе, — зарычал Пётр. — Ещё ближе.

Палка в руке царя шевельнулась, лекарь невольно голову в плечи втянул.

   — Возьми горшок, взгляни, что в нём. И скажи скоро, отчего сии испражнения?

Лекарь взял горшок дрожащей рукой, потянул брезгливо носом.

   — Не носом тяни. Оком, оком зри, сукин сын. Что это?

   — От болезни живота, государь, сие.

   — А може, от твоей лени, скотина. — Пётр вдруг взмахнул палкой и огрел ею лекаря.

Тот только ойкнул да рукой запоздало заслонился, но бежать не посмел.

   — Вот тебе! Вот тебе моё лечение! Вот! Вот! — приговаривал Пётр, охаживая дубиной согнувшегося лекаря.

   — Государь, государь, — взмолился тот. — То ж не я, то ж не я, то пища худа.

   — С пищей я разберусь, — сказал Пётр, успокоив наконец гнев дубинкой. — Но ты чтоб с нынешнего дневал и ночевал по избам работных. И лечил. Не станешь лечить, велю засечь.

   — Стану, стану, государь, — лепетал лекарь, сморкаясь и вытирая слёзы.

   — Запаси поболе дубового корья, — наставлял Пётр. — Запарь и отпаивай всех, всех до единого. Нужны поспешители, бери кого хошь, но чтоб подымал людей на ноги. Да травницам, травницам поклонись, у них трав целебных много позапасено.

Пётр вышел из избы, сказал десятнику:

   — А теперь в поварню.

В поварне, занимавшей большую избу-пятистенок, в нескольких котлах бурлило варево, клубился пар. Повар, видимо предупреждённый о приходе царя, стоял у печи, держа по-солдатски, как ружьё, большой уполовник у ноги. Увидев вопросительный и грозный взгляд Петра, хотел что-то сказать:

   — Так что, ваше государское величество, того... этого, — но, запутавшись окончательно, смолк.

   — Что у тебя в этом котле? — спросил царь.

   — Суп, ваше государ...

   — Открой, — перебил Пётр.

Повар стянул тяжёлую половину крышки. В котле бурлило, парило, пованивало.

   — Налей мне в чашку супу.

   — Но, ваше государское величество, — сказал повар, однако же зачерпнул уполовником варево. — Оно, энто для работных, не для господ.

   — Наливай, не скупись.

Повар налил чашку с верхом.

   — Дай-ка ложку.

Царь зачерпнул деревянной ложкой, попробовал. Сплюнул.

   — Затхлую крупу варишь, пёс!

   — Ваше государ... — потерял от страха повар дар речи. — Что поставят... то и... Я ж рази...

   — Кто поставляет?

   — Прохоров, ваше государское... Прохоров.

   — Ты, — ткнул царь десятника пальцем в грудь. — Отнеси в мою избу эту чашку с варевом и ложкой. И скачи в город, тащи мне Прохорова. А ты, — обернулся к повару, — веди в кладовую, кажи крупу, муку.

Царь сам быстро развязывал в кладовой мешки, брал в ладони крупу, нюхал, пробовал на вкус. Отплёвывался. Ругался.

Повар следовал за ним, никак не выпуская из рук уполовника, словно тот помогал ему страх пересилить, и лепетал косноязычно:

   — Ваше государ... Ваше ведическое государство...

   — Где мясо? Кажи мясо, — приказал Пётр.

В мясной половине он перевернул несколько ободранных туш.

   — Это что? Всегда такую дохлятину ставит?

   — Таку, таку, ваше государск...

Из поварни Пётр решительно пошёл к своей избе, сбивая палкой торчавшие из снега будылья репейника. Он был так расстроен увиденным, что, войдя в прихожую, приказал адъютанту:

   — Ко мне никого... Только купца Прохорова.

В крохотной комнатке его стол занимал едва ли не половину всего пространства. На ближнем от двери краю стояла чашка с варевом, уже подёрнувшимся сизой плёнкой. На другом краю были навалены чертежи строящихся кораблей.

Пётр прошёл туда, сел, углубился в чертежи, что-то помечая карандашом, меряя линейкой, лежавшей тут же. Постепенно увлёкшись делом, он поостыл и, казалось даже, забыл обо всём.

Но вот скрипнула дверь, на пороге явился адъютант.

   — Государь, прибыл купец Прохоров.

Царь поднял голову от чертежей, потёр переносицу, словно что-то вспоминая.

   — A-а, Прохоров? Давай его сюда, голубчика.

Купец, крепко сбитый, с окладистой бородой мужчина, в дублёной шубе, встал у порога, держа бобровую шапку в руках.

   — Желаю здравия, ваше величество.