— Бес, — фыркнул Головкин. — А часом, не король шведский?

   — Нет, ваше сиятельство. О короле он ни слова. По злобе, говорит, решил оговорить гетмана, за дочку свою.

   — Где он сейчас?

   — Лежит в своей темнице, ваше сиятельство. Отдыхает. Я думаю, будет с него. Старый уж, дыбу совсем не выносит. Сразу в памороки впадает. А то так и до плахи не дотянет.

Головкин сел за стол, склонясь над опросными листами, хотел что-то прочесть, заворчал:

   — Ну и свет у тебя, ослепнуть можно. Сними хоть нагар со свечей.

Подьячий схватил со стола щипцы, снял нагар, немного посветлело. Граф долго читал лист за листом, громко в тишине шуршала бумага. Потом поднял голову, взглянул на замершего у стола подьячего:

   — А Искра что? Всё ещё упорствует?

   — Упорствует, ваше сиятельство. Здоровый бугай. Уж мы и кнутом его гладили, и железом жарили. Орёт, но своё твердит: «Гетман изменник».

   — Он где?

   — Здесь. Вон у стены притулился.

Только теперь, да и то напрягши зрение, рассмотрел Головкин у боковой стены, ближе к очагу, что-то серое, похожее скорее на кучу тряпья. Это и был бывший полтавский казачий полковник Искра.

   — Скажите ему, пусть встанет.

   — Он не может, ваше сиятельство. Только что пятьдесят ударов получил. Устал.

   — Тогда подымите. Дыба у вас для чего?

По знаку подьячего пытчики завозились в сумраке, кто-то из них сказал участливо:

   — Давай, Иван, опять на ремни, горе ты наше.

   — Молчать! — осадил Головкин.

В пыточной стало тихо, только брякали вверху блоки, позвякивали цепи да глухо и отрешённо стонал избитый, изломанный Искра.

Наконец его с помощью потолочного блока подтянули на ремнях, пропущенных под мышками. Подтянули в его рост, но он стоять уж не мог, висел на ремнях. И голова его, всклокоченная и мокрая, была уронена на грудь.

Головкин взял со стола какой-то прут, подошёл к Искре, ткнул его концом прута в подбородок, спросил:

   — Что, Искра, так и будешь упорствовать?

   — Я на правде стою, граф, — прохрипел Искра, но головы не поднял, не смог.

   — На какой правде, полковник? Вы с Василием Кочубеем оклеветали верного слугу государя, одного из первых кавалеров ордена Андрея Первозванного[91]. Ну скажи, зачем вы это сделали, кто вас подвигнул на эту неслыханную клевету? Ну?

Искра молчал.

   — Ну с Кочубеем ясно, он признался наконец, что мстил за дочь. А ты-то чего ради в извет ударился? Тебе-то какая корысть была от этого, полковник? Ну?

Молчал Искра.

   — Послушай, Иван, — заговорил Головкин несколько мягче. — В любом случае тебя ждёт плаха, это уже решено. Так повинись же перед смертью, кому ты сослужить хотел, извет посылая на гетмана? Карлу? А может, Лещинскому?

Искра медленно, через великую силу поднял голову. Смотрел на Головкина исподлобья, лицо было в сплошных кровоподтёках, глаза угадывались точками отражённых огоньков свечей.

   — Сослужить хотел вотчине, граф, и государю всея великая Руси.

И опять уронил голову на грудь.

   — Ну и дур-рак, — выдавил с презрением Головкин. — Так тебе и поверили.

И, круто повернувшись, отошёл к столу, где всё так же услужливой тенью стоял подьячий.

   — Продолжай, Левкин, — распорядился сердито граф. — Попытай огнём, пожарь сукиного сына. Пока не откажется от клеветы, не давай передыху. Поумнеет. Придёшь, скажешь. А я пока навещу Кочубея. Ключ у тебя?

   — Да, ваше сиятельство, — с готовностью отозвался подьячий и, выдвинув ящик стола, достал большой ржавый ключ. Но графу подавать его не посмел, протянул солдату, который всё это время стоял у двери, держа в руке горящую свечу.

   — Откроешь их сиятельству. Потом закроешь и принесёшь мне.

Головкин вышел с солдатом опять в тёмный низкий коридор. Прошли ещё дальше от входа, свернули вправо. И вот солдат, склонившись со свечой над большим замком, повернул ключ, со скрипом вынул замок из ушка, с грохотом откинул тяжёлую петлю и отворил дверь.

   — Пожалуйте, ваше сиятельство.

Головкин встал у порога и, не видя ничего впереди, кроме кромешной тьмы, приказал:

   — Свети же мне.

Солдат сунулся со свечой через плечо графа, капнул на бархатный кафтан расплавленным воском. Головкин схватился за свечу, вырвал из рук солдата.

   — Растяпа!

Осветил крохотную темницу, имевшую сажень в ширину и не более полутора в длину. У правой стены на низком ложе, застланном гнилой соломой, недвижно лежал бывший генеральный судья Украины Кочубей. Тело его, избитое и изувеченное, было прикрыто каким-то тряпьём.

Головкин поискал глазами, увидел на полу низкий чурбачок, видимо служивший узнику столом. Осторожно опустился на него, пристроил свечу на торчавший из стены железный штырь, взглянул на солдата, стоявшего в дверном проёме. Приказал коротко:

   — Выдь вон.

Солдат повернулся кругом, шагнул в коридор.

   — Да дверь-то затвори, — добавил граф с раздражением. — Растяпа.

Оставшись наедине с узником, граф долго и внимательно всматривался в измученное, осунувшееся лицо старика, в прикрытые, словно провалившиеся глаза. Спросил негромко:

   — Ты не спишь, Василий Леонтьевич?

Кочубей ответил ещё тише, едва пошевелив запёкшимися губами:

   — Не сплю, Гаврила Иванович.

   — Ты правильно сделал, что признался в извете надуманном. Сразу бы так, и не мучили б тебя эстолько. Я распорядился, чтоб тебя более не пытали.

   — Спасибо, Гаврила Иванович.

   — Ты, конечно, догадываешься, что ждёт тебя, Василий Леонтьевич, чай, сам судьёй был. Но вот уже перед лицом смерти скажи мне как на духу, оставь словцо правдивое. Нет, не для протокола, не графу, а просто как человеку, как христианину. Скажи мне хоть сейчас правду, Василий Леонтьевич, заклинаю тебя. Скажи, не уноси в могилу.

   — Правду? — спросил Кочубей, открывая глаза. И долго смотрел в лицо графа, смотрел не моргая, не отводя взгляда. Головкин, собрав всю волю, выдержал этот горячечный пронзительный взгляд. — Я за правду живота лишаюсь, граф. Но ты и государь пока не видите её. Скоро, очень скоро узрите, Гаврила Иванович. Она откроется вам во всём ужасе и необратимости. Я пред тобой ныне грязь, граф, ничтожный прах. Но уж коли ты назвался сейчас христианином, то как христианина позволь попросить тебя об одной малости.

   — Проси, Василий Леонтьевич. Если смогу, сделаю.

   — Сможешь, граф. Это не сейчас, это потом, когда откроется тебе настоящая правда. Вот тогда Христом Богом прошу тебя, Гаврила Иванович, вороти семье моей разнесчастной государевы милости. Вороти, ибо ныне они в бездну брошены.

Головкин увидел вдруг слёзы в глазах Кочубея и не смог уклониться, слукавить. Да и перед кем было творить сие.

   — Сделаю, Василий Леонтьевич. Если свершится по слову твоему, всё сделаю.

   — Спасибо, Гаврила Иванович, спасибо тебе великое. Теперь легче мне помирать станет. А уж я там перед Всевышним за тебя заступником буду.

Рука Кочубея высунулась из-под тряпья и упала на колено Головкину. Она была худая, костлявая, страшная. Граф едва удержался, чтобы не отбросить её прочь. Он тут же поднялся, и рука сама упала вниз.

Украинский гетман Мазепа в беспокойстве пребывал. Хотя и получил он письмо от царя, в котором Пётр вновь уведомлял его о своём полном доверии к нему, на сердце у Ивана Степановича кошки скребли. Если царь не верит доносам Кочубея и Искры, это ещё куда ни шло, но не дай Бог если перехватят грамоту гетмана к королю Карлу или королю польскому Станиславу Лещинскому[92]. Что тогда?

Поэтому, отправляя Хлюса с письмом к королю, гетман наказывал:

— Не забывай, Хлюс, берегись москалей пуще огня. Попадёшься с этой грамотой, сразу виселица. Учти, я отбрешусь, мне не впервой, а ты сгинешь ни за копейку.