— Можете быть покойны, граф, это не наши пушки, это русские пушки бьют нашим порохом.

   — Боже мой, Боже мой, — сказал Пипер. — Ведь это уже скоро, Аксель.

   — Со дня на день, граф, — ответил мрачно Гилленкрок.

Оба понимали под этим надвигающуюся катастрофу.

Но и осаждённые были не в лучшем состоянии, если не в худшем. И они уже голодали, и они несли большие потери, и они обессилели, выдохлись от беспрерывных боев. Уже не хватало ни сил, ни времени хоронить убитых, над городом стоял тяжёлый запах разлагающихся на жаре трупов.

Все похудели, осунулись, глаза у многих горели каким-то лихорадочным блеском.

Сам полковник Келин совсем почернел, мундир на нём висел как на гвозде, голос сел, но он продолжал командовать, более надеясь на знаки, подаваемые рукой, чем на голос.

В короткие передышки он присаживался где-нибудь в тенёчке и впадал в полузабытье, в полусон, из которого выходил мгновенно, если требовалось. Вот и сейчас:

   — Алексей Степанович!

   — Что? — открыл Келин глаза.

   — От шведов барабанщик.

   — Опять, — кряхтел Келин, подымаясь на выхудавшие ноги. — Може, что новое скажет.

Теперь приход барабанщика от шведского фельдмаршала в крепость — событие, даже в некотором роде представление, на которое сбегаются многие жители.

И хотя заранее знают, чем окончатся переговоры, все слушают со вниманием, что отвечает «наш полковник» злыдню фельдмаршалу, чтобы потом на десятки ладов пересказать всему городу, как Степаныч самого главного шведа переговорил.

Келин опять подошёл к пушечной бойнице, где, как обычно, изливался бранчливым лаем на шведа Картузик, кивнул унтеру: убери.

   — Картузик, нишкни, — скомандовал унтер Петрович. Пёс отступил с видом исполненного долга.

Келин опять бросил два пальца к тулье пропотевшей шляпы, приветствуя барабанщика.

   — Комендант крепости слушает вас.

   — Господин комендант, фельдмаршал Реншильд предлагает вам в последний раз сдать город на самых выгодных для вас условиях.

   — На каких именно?

   — Фельдмаршал Реншильд на этот раз предлагает вам самим назвать их.

   — О-о, за это спасибо, — приложил Келин руку к груди. — Наконец-то фельдмаршал подобрел к нам, самим предлагает избрать условия сдачи.

   — Да, да, вы сами называете условия. И фельдмаршал принимает их.

   — Но увы, братец, — развёл руки Келин. — Я обещал сдать Полтаву другому человеку — моему государю. Что ж Реншильд раньше-то не давал нам такой уступки? Мы б ещё и подумали.

   — Господин комендант, но это последняя возможность спасти жизнь оставшимся людям. У вас погибла половина гарнизона.

   — Но и вы ж недосчитываетесь более трёх тысяч солдат.

   — У нас ещё достаточно сил, чтобы провести последний решающий штурм.

   — Стыдись, братец, ты уж мне не менее шести раз грозился последним решающим. Не наскучило?

   — Господин комендант, я говорю серьёзно. Называйте ваши условия.

   — Наши условия? — переспросил Келин и оглянулся назад. Там, за его спиной, внизу, у стены, стояла притихшая толпа жителей, все смотрели только на него, своего коменданта.

«Господи, — подумал Келин, — почему же я никогда не спросил их? Почему я отвечаю фельдмаршалу за всех их? Может, у них у кого-то есть лучший ответ, чем даю я. Ведь их так много, ведь они же сражаются из последних сил».

   — Ну что, полтавчане, — заговорил он с ними. — Может, у вас у кого есть условия?

   — Степаныч, — вдруг закричала какая-то женщина, подняв костлявую обнажённую руку. — Ты ж знаешь наш ответ. Никакой сдачи. Никакой!

   — Постойте, — раздался голос из другого конца толпы.

Келин взглянул туда и узнал Егора Голопупенко — бывшего запорожца-мазепинца, давно уже ставшего защитником крепости. На вылазки, правда, его не пускали, но в крепости он добросовестно делал всё, что ему поручалось, — долбил камень, рубил дрова, собирал ядра, заряжал ружья, точил холодное оружие.

   — Постойте. — Голопупенко даже пытался влезть на какой-то камень, чтоб его услышали все. — Ведь мы ж сами можем назначить условия. Сами! Сколько же можно... Ведь сил же уже нет... Ведь это...

Ему не дали закончить, толпа вдруг взревела и, словно многорукий зверь, потянулась к нему.

   — Иуда-а!

Его стащили с камня, и он исчез под ногами разъярённых людей. Суд и правёж был скорый и жестокий. Запорожца буквально растерзала толпа, впавшая почти в полусумасшедшее состояние.

   — Степаныч! Гони барабанщика! Гони!

Келин повернулся к барабанщику, стоявшему вниз, и не догадывавшемуся, что творилось на другой стороне стены.

   — Передай фельдмаршалу, что сдачи не будет ни на каких условиях.

   — Господин комендант, учтите, что как только начнётся штурм, аккорда[114] от вас принимать не станем.

   — Начинайте, у нас каждый может постоять за себя. А аккорда от нас не дождётесь.

Барабанщик повернулся кругом и пошёл опять от крепости, отстукивая палочками себе дробь.

   — Петрович, — сказал Келин унтеру. — У тебя голос покрепче, скомандуй заряжать картечью. Надо встренуть.

   — Есть, Алексей Степанович. — Унтер выпятил грудь и вскричал зычно: — С-слушай, антиллерия!.. 3-заряжай картечью!..

Полтава дышала. Полтава сражалась...

   — Ваше величество, — сказал Пипер, выбрав, казалось, очень удобный момент, когда король задумался о чём-то. — Настало время решаться наконец.

   — На что решаться, граф? — стряхивая задумчивость, спросил Карл.

   — Решаться на немедленный уход за Днепр.

   — Вы хотите, чтоб я отступил?

   — Но это не будет отступление, ваше величество. Это будет самый разумный ход в этой кампании. Мы отойдём, чтобы дождаться там подкрепления. У Мазепы в Белой Церкви есть большие запасы провианта.

   — Нам пора драться, граф, а не гоняться за мифическими запасами провианта. И потом, едва русские определят наше направление, так поступят с Белой Церковью, как с Батуриным.

   — Но мы положили под Полтавой около трёх полков. Царь Пётр начинает стягивать вокруг нас все свои силы. Мы скоро окажемся в тугой петле.

   — Ну и отлично. Чем туже затянется петля, тем сокрушительнее я разорву её, граф. Разве вы не видите, русские всё время уходят от моих ударов. А почему? Боятся. Знают, что не выдержат их.

Карлу надоела эта назойливость первого министра, и он уехал из штаба, решив заночевать в лагере среди солдат. Те не станут докучать глупыми вопросами, они слепо верят своему королю, а он — в себя, в свою непобедимость и счастье.

Там, среди солдатских костров и палаток, он чувствовал себя гораздо спокойнее, а главное, знал, что своим присутствием воодушевляет солдат: «Король с нами, значит, мы непобедимы».

Карл уже уснул было у костра, прикрывшись своей шинелью, когда рядом послышался встревоженный разговор:

   — Это не наши костры. Днём на том месте никого не было.

   — Днём не было, но сейчас ведь кто-то же есть.

   — Это, наверное, казаки.

   — Если это казаки, надо предупредить короля.

   — Я всё слышал, — сказал Карл, откидывая шинель. — И сейчас сам проверю, кто там находится. Подайте моего коня.

   — Но, ваше величество, — встревожился адъютант. — Вы можете послать драгун, зачем же самому в разведку.

   — Ах, оставьте, полковник, я знаю, что мне надо делать.

Карл сел на коня, рукой проверил наличие пистолетов, закреплённых у передней луки седла, и поскакал рысцой в темноту.

Адъютанту ничего не оставалось делать, как следовать за королём в окружении нескольких драгун, оказавшихся под рукой, и молить Бога, чтоб ничего не случилось.

Костер оказался не столь близко, как им казалось вначале, но мало-помалу они к нему приблизились. У костра находилось несколько человек, и, когда король подъехал, все они поворотились выжидательно к нему.