К обеду Яковлеву доложили: потери триста человек, около двадцати солдат уведены в плен вместе с командиром первого батальона.

«Бог мой, — подумал Яковлев. — Ещё один такой бой, и пленят уже меня. Где же Волконский со своими драгунами?»

Ещё не успели казаки насладиться победой и выпить за неё по чарке горилки, как со сторожевой вышки раздалось радостное:

   — Браты-ы! Орда к нам скачет!

И на этот раз кошевой не поленился, забрался на вышку и, приставив ладонь козырьком к глазам, посмотрел на пылившую вдали конницу. Сказал уверенно:

   — Это хан.

Сойдя вниз, обратился к казакам:

   — Ну вот, хлопцы, и этих москалей отправим на небо. За мной!

Первой из ворот, следуя за кошевым, вылетела конница, за ней, боясь опоздать к дележу добычи, рванулись пешие. Рванулись бегом, обгоняя друг друга. Бежали весело, шумно.

Яковлев, увидев мчавшуюся на полк запорожскую конницу, тут же построил каре, которое, словно ёж, ощетинилось штыками. Правильно выстроенное каре для конницы почти неуязвимо.

   — Пли! — крикнул полковник, подпустив запорожцев поближе.

Ударил дружный залп, несколько передних коней упало, перевернулось.

И тут, случайно оглянувшись, Яковлев увидел, как левее его каре, рассыпаясь по полю, несутся драгуны, сверкая палашами.

Дорого обошлась запорожцам ошибка дозорного и кошевого, принявших драгун Волконского за Орду, спешащую им на выручку.

Передние, первыми увидевшие, что это не Орда, а тоже «москали», пришедшие своим на помощь, стали заворачивать коней. Но сзади напирали пешие, ничего ещё не понимающие, не разобравшиеся в случившемся.

   — Хлопцы-ы, измена-а! — заорал кто-то.

Драгуны врубились в эту смешавшуюся орущую толпу пеших и конных запорожцев. И когда эта толпа наконец-то поняла, что случилось, и поворотила обратно под спасительные валы и плетни Сечи, то в воротах образовалась свалка. Конные давили пеших, пешие валили коней вместе с седоками. Все лезли друг на друга. Крики, вопли, испуганное ржание коней неслись далеко окрест.

Сколь смелы и отчаянны были запорожцы только что в предвкушении лёгкой победы и поживы, столь растерянны и небоеспособны оказались при внезапной смене обстоятельств, обернувшихся не в их пользу.

Драгуны и полк Яковлева на плечах бегущих запорожцев ворвались в Сечь...

Когда красное солнце коснулось окоёма, Сечь была уничтожена. Яковлев приказал зажечь её со всех сторон. И запылали камышовые крыши, плетни палисада, вышки, амбары, курени. Всё уже было высушено южным майским солнцем и горело споро и дружно.

Сечь виделась в сумерках уходившему прочь полку сплошным костром. Но вскоре он угас и стих.

А через день уже плавали, грая, в небе над ней тучи воронов, слетаясь на добрую поживу, на чёрную тризну по Запорожской Сечи, погубившей самое себя изменой своей отчине, своему многострадальному народу.

С начала апреля не проходило ни одного дня, чтобы шведы не атаковали Полтаву. К середине месяца они уже обложили крепость по-настоящему, прибыл сюда и король.

Он опять объезжал крепость со всех сторон, высматривая плохо укреплённые места, и именно здесь приказывал штурмовать. Иногда на штурм шло до трёх тысяч солдат, но всякий раз осаждающие откатывались назад, оставляя на поле сотни и сотни трупов.

Шведам, обложившим крепость, тоже жилось неспокойно. Осаждённые не оставались в долгу, совершая в лагерь противника внезапные вылазки, нанося ощутимые удары и уводя с собой пленных.

Один из них на допросе у Келина показал, что-де, «не достав Полтавы, король не может дать генеральной баталии».

— Но он Полтаву никогда и не достанет, — отвечал комендант.

В это Келин не только верил сам, но заставил поверить весь гарнизон и всех жителей. Он раздал оружие двум тысячам шестистам мужчинам, но в обороне крепости принимало участие около десяти тысяч жителей. Даже дети не оставались в стороне: во время штурма они таскали к пушкам ядра, камни. Женщины оттаскивали раненых, перевязывали их, лечили как могли.

Весь гарнизон и жители Полтавы боготворили своего коменданта и за глаза звали его ласково Степаныч. Любой его приказ, пожелание, просьба исполнялись сразу и неукоснительно.

Раз он, посетив госпиталь, погоревал, что-де и пороху уже маловато и ядра кончаются, хоть камней бы где раздобыть. И женщины решили «угодить Степанычу»: пошли по дворам и избам и, взявши ломы и кирки, стали выламывать камни из-под сараев, амбаров и даже печей. Всё это было снесено к пушкам.

   — Ай, умницы, ай, умницы, — радовался Келин.

А для женщин его радость была вдвойне приятна. Коменданту спать приходилось урывками, многим казалось, что он вообще не спит. Он и глухой ночью появлялся на стене, проверял караулы.

   — Не спите, ребята?

   — Не спим, господин полковник. Вы-то поспали бы.

   — Не спится что-то, — вздыхал комендант. — Пороху на неделю осталось, разве уснёшь.

   — Ничего, — утешали солдаты, — опять сходим на вылазку и свинца и пороху принесём.

   — С вылазки много ли принесёшь? Ружейный запас. А ведь нам пушки зело важны.

Перед утром едва прикорнул комендант в своей канцелярии, как со стены посыльный явился.

   — Господин полковник, от шведского фельдмаршала барабанщик прибыл.

   — Опять, — вздохнул Келин, подымаясь с лавки.

Он застегнул все пуговицы мундира, пристегнул шпагу, перед зеркалом надел шляпу, с осуждением скользнул взглядом по собственному изображению: «Хорош гусь. Одни глаза да нос».

Однако на стену взбежал бодро. Унтер Петрович, стоявший у пушки, жестом пригласил Келина к бойнице: сюда. Высунувшись из-под пушки наружу, лаял на шведа, стоявшего внизу, Картузик.

   — Не переносит шведов, — виновато сказал унтер. — Картузик, нишкни.

Собака умолкла, отошла от бойницы. Полковник, приветствуя барабанщика, приложил два пальца к шляпе.

   — Комендант Полтавы слушает вас.

   — Господин комендант, фельдмаршал Реншильд предлагает вам почётные условия сдачи крепости. Всем будет сохранена жизнь, все будут хорошо накормлены.

   — Но я уже отвечал фельдмаршалу, что у нас провианта более чем достаточно. Пороха — полные погреба. Все, слава Богу, сыты.

   — Но фельдмаршал считает, что вы понапрасну теряете людей.

   — Передай, братец, фельдмаршалу своему, что мы теряем в восемь раз меньше, чем он. Я веду точный счёт вашим и нашим потерям.

   — Но фельдмаршал предупреждает, господин комендант, что когда крепость будет взята штурмом, все будут лишены жизни.

   — Спасибо, братец, именно поэтому мы и не сдадим города, дабы не стыдно жить было.

   — Всё? — спросил барабанщик.

   — Всё, всё, братец. Ступай.

Барабанщик повернулся кругом и, ударив в барабан, пошёл от крепости.

   — Добро, — глядя вслед барабанщику, сказал унтер. — Сам себе играет, сам себе шагает.

   — Да, трудно, видать, и шведу, — сказал Келин. — Раз он то и дело барабанщика шлёт. Крепость край надо, а тут мы упираемся. Что там с апрошами[112] у них?

   — Копаются, Алексей Степанович. К стене подбираются.

   — Заряд не закладывали?

   — Да нет вроде. Мы следим.

   — А что охотники?

   — Охотники молодцы, головы им поднять не дают. Ныне, сказывают, двух инженеров подстрелили.

   — Я пройду к ним.

Келин прошёл к охотникам, находившимся у стыка западной и юго-западной стен. Их он выделил с первого дня осады, с точно определённой задачей: выбивать у противника офицеров и всячески мешать подведению под крепость апрошей и подкопов.

Охотники берегли порох и никогда не делали промахов. Их очень ценил комендант и не пускал на вылазки.

   — Вы у меня, братцы, на вес золота. А золотом не разбрасываются, — говаривал он, если кто-то из них начинал проситься на дело.