— Готово, Пётр Алексеевич, можно ковать.

   — Сейчас, сейчас, Калиныч, — отвечал Пётр, подписывая размашисто письмо.

   — А може, без тебя наварим лапу-те, — сказал кузнец, с уважением глядя на занятия царя. — У тебя, поди, дела поважнее.

   — Нет, нет, этот якорь я сам докую, Калиныч. А там в литейку отправлюсь, что-то зело мало ядер они льют в день. Без погонялки не могут.

Пётр запечатал письмо, отдал капитану.

   — На словах тоже скажи, чтоб великой баталии без меня не чинили. А то, что я фельдмаршалу отписал, пусть и светлейший прочтёт, чай, оба в одну дуду дудят.

Царь встал из-за стола, выпил ещё с полковша воды и пошёл вслед за кузнецом. Следом вышел и капитан.

   — Позволь, государь, день передохнуть.

   — Если конь стомился — передохни, а если свеж — в седле передыхай, капитан. Сам зришь, я и себе роздыху не даю. Счастливо.

Пётр вошёл в кузницу, скинул кафтан. Опять оказавшись нагим до пояса, надел фартук, завязал на спине тесёмки. Взял стоявший у наковальни молот, скомандовал:

   — Якорь!

Трое подручных подхватили якорь из горна, подволокли к наковальне, уложили на неё разогретым концом. Пётр выровнял рукой веретено якоря.

   — Вот так держите, — и махнул кузнецу. — Калиныч, лапу.

Тот выхватил щипцами из горна ослепительно белую лапу, бросил на наковальню, приладил к раскалённому рогу.

   — Давай, Лексеич!

Пётр взмахнул молотом и стал плющить податливый металл, сращивая лапу с рогом якоря. Кузнец, пошевеливая щипцами, подвигал раскалённые детали на середину наковальни, неотрывно следя за ударами молота, подавая редкие и короткие команды:

   — Давай, Лексеич... Тише, тише...

Царь махал молотом, точно ударяя им в место сращивания, по лицу его струился пот, но зоркие прищуренные глаза видели только раскалённое железо, а на прорезанном морщинами лбу одна была забота — отковать добрый якорь, дабы не краснеть за содеянное.

Казачья вольница в низовьях Днепра — Запорожская Сечь, никогда не ведавшая себе точно счёту, полиняла за зиму, поистратилась. Одни разбрелись по дальним заимкам, оставшиеся попрятались по своим куреням, как хомяки по норам, проедая и пропивая запасы, натасканные в летние набеги.

Однако с наступлением весны начала оживать Сечь, стекались со всех сторон перезимовавшие казаки, кто вершним, кто на телегах, а кто и на своих двоих. Стекались, чтобы вновь стать буйной силой, готовой идти в любую сторону, куда позовёт добрая добыча или лихой атаман — кошевой.

Это только со стороны хлеб сечевого казака лёгким и даровым кажется. А что? Налетел, нахватал, уволок. Пей, гуляй, живи до другого разу.

Но сколько этих буйных головушек полегло на полях панской Польши, в знойных степях Тавриды. Сколько их отлетело под топором палача, загинуло на невольничьих рынках, было посажено татарвой на колья? Кто считал?..

После двух сильнейших половодий в ту зиму — февральского и мартовского, едва обсохли дороги, поскакал в Сечь полковник Герцык — полномочный представитель Мазепы. Поскакал склонять вольницу на сторону шведскую.

   — На посулы не скупись, — наказал ему Мазепа. — Обещай всё, что запросят на кругу.

Герцык не зря послан был, в старых товарищах числился он с Костей Гордиенко — нынешним кошевым Сечи. Оба в молодости в одном курене на ляхов ходили, гонялись за крымцами, удирали от турок с Валахии. Оба москалей не любили за то, что Москва всегда искоса посматривала на вольности Сечи Запорожской и всячески ограничивала их.

   — О-о, Павле, — обрадовался Гордиенко, увидев своего старого товарища. — Какими ветрами до нашего куреня?

   — Самыми добрыми и попутными, Костя, — отвечал Герцык, обнимаясь с кошевым.

Гордиенко велел подать горилки, выпили старые товарищи по чарке-другой. Разговорились. Кошевой ударился было в воспоминания, но Герцык воротил его в день нынешний.

   — Треба, Костя, поднять Сечь на москалей, помочь шведскому королю.

   — А шо ж он, — усмехнулся Гордиенко. — Чи пуп порвав?

   — Да он ещё по-настоящему и не воевал. Москали бегают от него. Трусятся, як псы шелудивые.

   — Ты ж знаешь, Павле, я не решаю. Круг.

   — Круг-то, круг, но и кошевого голос чего-то стоит. Как ты поворотишь, туда и круг покатится.

   — Добре, Павло. Но наперёд ты слово скажешь нашим казачкам. Ты свежий человек, тебя слухать добре станут.

   — Но ты ж можешь загодя хочь с куренными поговорить, куда круг клонить треба.

   — С куренными поговорю, они у меня вот где, — сжал Гордиенко кулак. — Но за круг ручаться не хочу. Там есть такие горлопаны.

После обеда, часа в три, ударили тулумбасы[110], сзывая казаков на площадь перед куренём кошевого.

   — На круг, на круг, — слышалось повсюду.

Казаки спешили на площадь, привязывая коней у телег и коновязей. На кругу полагалось пешими быть.

На пустую стовёдерную бочку взобрался кошевой Гордиенко, поднял руку, прося тишины.

   — Вольные казаки, к нам от гетмана Мазепы с добрыми вестями прибыл полковник Павло Герцык. Дадим ему слово?

   — Дадим! — заорала толпа.

По приступкам Гордиенко спустился, уступая возвышение гостю.

   — Вольные казаки, — громко начал Герцык. — Сейчас гетман Мазепа в союзе с королём шведским Карлом освобождает Украину от москалей. И я послан, чтоб звать вас на эту священную для каждого казака войну. Разве не Москва ущемляет ваши вольности?!

   — Она-а, — закричал кто-то, — мать её!..

   — Разве ж не она заслоняется вами и вашей кровью от крымского хана? — вопрошал далее Герцык.

   — Она-а! — возопило ещё больше казаков.

Вдохновлённый такой поддержкой, Герцык продолжал накалять круг:

   — А кого посылает Москва воевать земли у ляхов? Вас, вольные казаки. А кого садят на колья турки за происки Москвы? Только вас, казаки. Так до каких же пор нам ходить в московском ярме, господа казаки? Дабы скорее сбросить это ярмо и освободить украинский народ от оков Москвы, гетман Мазепа вступил в союз с шведским королём, и в этот час они добивают последних москалей на гетманщине. Почему же Запорожская Сечь должна остаться в стороне от этой священной битвы? Я зову вас, вольные казаки, под знамёна гетмана Мазепы, на битву за свободную вольную Украину, за вечную свободу Запорожской Сечи.

Герцык кончил свою речь и обвёл выжидающим взглядом толпу. Наконец к бочке подскочил какой-то одноглазый оборванец и, щуря на Герцыка единственный злой глаз, спросил громко:

   — А по сколько нам Мазепа заплатит?

   — Каждый после победы над москалями получит по десять рублей золотом.

   — А где ж он столь золота наберёт? — не унимался одноглазый.

   — Отберёт у царя, у которого в обозе сто пудов золота.

   — Ого-о-о, — пронеслось по толпе.

Герцыку пришлось на ходу придумывать эту цифру. Пятьдесят показалось мало, двести — много, могут не поверить. А вот сто в самый раз. И удивились, и поверили.

   — А нам же ще и на порты треба, — орал одноглазый, тряся своими лохмотьями.

   — Каждый город, который возьмёте, — крикнул Герцык, — на три дня вам будет отдаваться. Так что достанет и на порты вам, и на зипуны.

   — Любо-о! — заорал, приплясывая, одноглазый, и толпа подхватила:

   — Любо-о-о!..

Герцык взглянул на Гордиенку, стоявшего внизу, тот подмигнул весело: «Вот и всё!»

Но едва стихло ликующее «Любо», как вдруг на бочку вскочил казак с длинным оселедцем, завёрнутым за ухо.

   — Нет, не любо! — вскричал он. — Мы шо, не христиане, браты, шо на своего царя будем подниматься? Разве ж к тому звал Хмель дедов наших на Переяславской раде? Вы шо, очумели-и-и?

   — Не ори, Нечипор, ещё не кошевой пока, — крикнули из толпы.

   — Нет, стану орать! — вскричал того громче казак. — Вы кого слухаете? Вы слухаете мазепинского посла, который вкупе с гетманом продали шведу нашу Вкраину. Мазепа с басурманами в союз встал и вас зовёт обасурманиться. Мазепа проклят, Мазепа патриаршей волей предан анафеме. Анафеме, дурни вы.