— A-а, посмотреть галеры?

   — Не только посмотреть, может, удастся и построить.

   — Ну что ж, успехов вам, мой друг.

   — Спасибо, ваше величество, и позвольте мне преподнести вам подарок.

Пётр залез в карман, вынул свёрток из коричневой ткани, отряхнул с него табачинки, протянул Вильгельму.

   — Здесь самый крупный алмаз, ваше величество, какой был у меня. Хотелось бы, чтоб он стал украшением вашей короны.

Вильгельм взял свёрток, развернул его, осмотрел сверкающий камень и впервые назвал Петра царским именем:

   — Я благодарю вас, ваше величество, за истинно царский подарок.

Оба с достоинством поклонились друг другу, и Пётр удалился, сопровождаемый Головиным, не произнёсшим за всё время аудиенции ни единого слова.

   — Ну, кажись, всё сделали, — сказал на улице Головин. — Можно отъезжать.

   — Э-э, нет, Фёдор Алексеевич, я не англичанин, а русский всё же. А у нас, как ты знаешь, надлежит пир отходной. Мы что с Алексашкой, зря, что ли, целую неделю водку гнали? Теперь я должен напоить друзей-моряков от всей души, чтоб знали наших.

   — Так это у тебя опять на неделю?

   — Нет, что ты, Фёдор Алексеевич. Неделю они не выдержат, это тебе не соборяне, довольно им и дня будет.

На следующий день Пётр приказал загружаться на яхту, поручив руководить загрузкой Меншикову.

   — Мебель твою тоже брать? — спросил Алексашка.

   — Нет. Мебель пусть остаётся на память. Но модели все до одной, даже не оконченные, все мои чертежи и покупки.

   — А ты куда?

   — Поеду в Чатам прощаться с моряками.

Из своих Пётр взял с собой только Шафирова. Поехали вместе с Кармартеном в его карете, захватив бочонок петровской водки.

В Чатаме Пётр напоследок ещё пальнул три раза из корабельной пушки и пригласил адмиралов и офицеров на прощальный ужин. И произнёс первый тост сам:

   — Господа адмиралы и офицеры, прощаясь с вами, я хочу выразить вам глубокую свою благодарность за ваше гостеприимство, за всё, чему вы научили меня. И поверьте мне, друзья, у английского адмирала жизнь гораздо веселее, чем у русского царя. Спасибо!

Пётр единым духом выпил чарку водки. Второй тост произносил адмирал Митчел:

   — Дорогой сэр Питер, за время нашего знакомства ещё при переходе из Голландии я убедился, что вы настоящий моряк. И я верю, что со временем у вас будет большой флот, о котором вы мечтаете. Обязательно будет. Позвольте мне от имени моих товарищей преподнести вам подарок — адмиральскую зрительную трубу.

Пётр вскочил со своего места, подбежал к адмиралу и, схватив трубу, неожиданно сграбастал Митчела в объятия и расцеловал. Подарок привёл его в такой восторг, что в глазах слёзы заблестели. Наконец, кое-как успокоившись, Пётр сказал:

   — Спасибо, милые друзья, за этот прекрасный подарок. У меня будет флот, и я уверен, я просто убеждён, что английский и русский флоты, встречаясь, будут стрелять из пушек, только салютуя друг другу. А если и пойдут на абордаж, то лишь для того, чтобы вместе осушить по доброй чарке водки. Я пью за это. Ура-а-а!

Пётр так рявкнул своё «Ура!», что застолье было вынуждено поддержать этот искренний и страстный порыв, тем более что все уже изрядно захмелели от «петровки», как был тут же окрещён крепкий царский напиток.

К концу попойки Пётр так разошёлся, что, прощаясь, обнимал и целовал всех подряд и даже не упустил матроса, прислуживавшего за столом. Тот, считая, что царь обнял его по ошибке, бормотал:

   — Но я не офицер, сэр, я матрос.

   — Знаю, — сказал ему Пётр и тут же налил полную, до краёв, чарку и приказал: — Пей! Я тоже матрос.

Возвращались уже вечером. Пётр как ребёнок, радуясь подарку, то и дело высовывал из кареты зрительную трубу, пытаясь смотреть в неё. И был недоволен, что начинало темнеть.

   — Ни черта уже не видно.

   — Завтра насмотритесь, герр Питер, — утешал Кармартен.

Наконец, когда совсем стемнело и Пётр наконец успокоился со своей зрительной трубой, маркиз заговорил:

   — Согласно нашему договору, сэр, мы отгружаем три тысячи бочек табаку и я их отправляю через Архангельск к вам.

   — Три тысячи бочек — это сколько в фунтах? — спросил Пётр.

   — Это полтора миллиона фунтов, герр Питер.

   — Ну что ж, хорошо. Подымим.

Помолчали. Кармартен опять заговорил:

   — Конечно, через Архангельск он дороже становится, лучше б было через Балтику, но ведь там у вас ни одного порта. Ведь так?

   — Увы, — вздохнул Пётр.

   — А ведь, насколько мне известно, Россия когда-то имела выход к этому морю.

   — Имела. Да потеряла.

   — А что, если поискать потерянное-то? А?

Пётр долго не отвечал маркизу, тот уж начал подумывать: не заснул ли царь.

   — Надо сперва на Чёрное море выйти, — наконец заговорил Пётр. — За двумя-то зайцами, знаете...

   — А что вам даст Чёрное море, друг мой? Что? Ключ-то от Средиземноморья у султана останется, проливы-то за ним.

   — Эх, маркиз, и зачем ты мне портишь вечер?

   — Но ведь я правду говорю, герр Питер.

   — А что ты думаешь, я не знаю этого? Знаю. Но ведь с чего-то надо начинать. Давай не будем далеко заглядывать. А?

   — Почему?

   — А шоб не сглазить. Думаешь, я не знаю, что через Архангельск табак чуть не вдвое дорожает. Знаю. И ты знал, когда монополию покупал.

   — Я купил её на шесть лет. Надеюсь, потом продлим её. А? Питер?

   — Там посмотрим, маркиз. Надо дожить до этого.

Дожили. И Пётр не продлил монополию, хотя англичане потом чуть не вдвое повышали плату. Надо было поддержать своих купцов, наполнять свою казну, а не английскую.

Возвращались в Голландию на двух яхтах. На «Транспорт Ройял» шёл Пётр со своими волонтёрами, на другой, выделенной адмиралом, везли багаж бомбардира, всё накупленное им в Англии, изготовленное волонтёрами. На этот раз почти весь путь шли в бакштаг, и Пётр искренне радовался попутному ветру, и зрительная труба, висевшая на боку, имела частое применение. Едва на горизонте являлась точка, как Пётр вскидывал трубу к левому глазу и говорил: «Купец идёт» или «Рыбак болтается».

В Амстердаме ждал его не только Лефорт, но и огорчительные новости из Москвы. Все корреспонденты его, словно сговорившись, паниковали: «Где Пётр?»

   — Они что там, белены объелись? — возмущался Пётр. — Похоронили меня?

   — А ты как думал, Питер, — защищал московских правителей Лефорт. — Случись, не дай Бог, что с тобой, где они будут?

   — Но ведь я жив-здоров.

   — Откуда им знать. Там вон и Софья уже в монастыре зашевелилась. Если воцарится, она ж их в лучшем случае в ссылку отправит, а то и на плаху пошлёт.

Пришлось Петру срочно писать ободрительные письма в Москву, в которых он, как следует посрамив правителей за «бабьи страхи», в конце всё же просил не серчать на него, так как писал «истинно от болезни сердца».

Неутешительны были новости и из Вены, Австрия всё более склонялась к миру с Турцией, и это угрожало распадом антитурецкой коалиции[70].

Приказав посольству готовиться к отъезду в Вену, Пётр отправился в Лейден, где наметил посетить анатомический театр. Там, разговорившись с доктором Бидло Николаем Робертовичем[71], Пётр узнал о существовании в Голландии ещё одного чуда, а именно микроскопов, увеличивающих предметы в двести — триста раз.

   — Где я могу их увидеть?

   — В Делфте, герр Питер. Там живёт изобретатель их Антони ван Левенгук[72].

   — Я слышал о нём в Англии в Королевском научном обществе.

   — Да. Он является членом этого общества уже почти двадцать лет.

   — Как велики его микроскопы?

   — Что вы, герр Питер, его микроскоп можно носить в кармане.