— Про Мазепу слыхал?

   — Слыхал. Дорогой сказывали.

   — Ну вот, разве я к нему справедлив был, без меры награждая и доверяя? Ведь и в этом был грех мой великий.

   — А я и говорю, государь, что ныне ты к справедливости оборотился. Богу-то, говорят, угоднее не безгрешный, а раскаявшийся.

   — Ну что ж, и на том спасибо, казак. Но что-то мы с тобой всё вкруг старого кружимся. Давай-ка о грядущем, Семён Филиппович. Как думаешь жить, воротясь? На покой али ещё куда?

   — Мне нельзя на покой, государь.

   — Что так-то?

   — Народ не простит. Я знаю, мне верят, меня ждут.

   — Да уж о тебе там, сударь мой, и песни складывают.

   — Оттого и складывают, государь, что народу служу, о себе забывая.

Царь отодвинул порожнюю чашку, отёр рот платком, достал трубку, стал табаком набивать.

   — Ну что ж, казак, коли так, я ворочаю тебе звание полковника. Поедешь к гетману Скоропадскому, получишь полк от него и... служи народу ли, мне ли, всё сие едино — Украине своей. Я тоже, сам видишь, не на себя тружусь — на отчину, в том и вижу своё предназначение в жизни. Выше службы не представляю.

Пётр потянулся в передний угол, достал лампадку, теплившуюся у иконы Богородицы, прикурил трубку, поставил лампадку на место. На всякий случай перекрестился, чтоб Богородица не обиделась, и сел за рабочий край стола. Сдвинув чертежи в сторону, достал лист бумаги, взял перо.

«Господин гетман! Извольте полковнику Палию дать добрый полк и предоставляйте оному всякую возможность чинить промысел над неприятелем. Пётр».

   — Вот, полковник, моё письмо гетману о тебе. Поезжай, да опаску имей к шведам не попасть, зело великую радость Мазепе сим предоставишь. Скоропадский ныне у Нежина обретается.

Палий вышел из-за стола, перекрестился.

   — Спасибо, государь, за хлеб-соль и слово доброе.

Надел полушубок, шапку, сунул за пазуху письмо царя.

   — А что до Сибири, полковник, — сказал на прощанье Пётр, — даст Бог, замирюсь со шведом и турком, возьмёмся и за неё, буду снаряжать туда партии учёные. Мнится мне, не токмо лес и зверье там, но кое-что и другое зело полезное.

Очередной гонец — капитан фельдмаршала Шереметева, прискакавший на верфь с пакетами к царю, не застал Петра.

   — Уж с неделю как уехал на железоделательный завод, — пояснил сторож царской избы. — У нас кончились гвозди, болты, да и якорей много требуется.

Капитан, расспросив, как добираться до завода, помчался туда.

И действительно, Пётр на верфи установил такой жёсткий порядок, что работа намного ускорилась, а потом обнаружилась невозможность завода угнаться за верфью в выпуске гвоздей, болтов, якорей да и пушечных ядер.

Пётр поскакал на завод и, найдя управляющего сладко спавшим в конторе после обеда и возлияния, первым долгом обломал об него свою палку и велел встать к наковальне. Однако, когда выяснилось, что управляющий кузнец никакой, Пётр поставил его качать мехи. Эта работа не требовала ума и сноровки — надо было просто беспрерывно тягать вниз-вверх палку, которая через рычаг была связана с мехом, раздувавшим огонь в горне.

Сам царь встал к наковальне молотобойцем. Здесь и застал его посланец фельдмаршала. Пётр, обнажённый по пояс, с грудью, прикрытой лишь парусиновым фартуком, лупил молотом по наковальне, приваривая лапу к рогу якоря. Три человека поддерживали веретено якоря, чтобы был он вровень с наковальней.

Гонец не осмелился прерывать работу, тем более что он видел — царь заметил его. Искры, раскалённая окалина разлетались под ударами тяжёлого молота.

Наконец Пётр перестал бить, кивнул подручным, державшим якорь.

   — В воду и в горно.

Те, тужась под тяжестью якоря, потащили его к бочке с водой и сунули туда только что приваренной раскалённой лапой. Вода зашипела, пуская пар, взбурлила.

Царь скинул рукавицы, взглянул на качавшего мехи мужчину, сказал:

   — Мех передай Ивану, а сам пока сбегай в литейный, проверь, льют ли ядра. А ты, Иван, как раскалишь лапу добела, шли за мной Калиныча. Я в конторе буду. Без меня не варите.

   — Слушаюсь, обермайстер.

Развязав сзади тесёмки, Пётр сбросил фартук, накинул кафтан и вышел из кузницы.

Войдя в контору, он первым делом зачерпнул ковшом воды из бочонка, выпил жадно. Потом отёр лицо полотенцем, протянул руку к гонцу.

   — Давай пакет.

   — У меня два, ваше величество, — от фельдмаршала и светлейшего.

Царь разорвал фельдмаршальский, вынул донесение. Читал быстро, подёргивая короткой щёткой усов.

Шереметев сообщил о счастливом налёте генерала Бема с четырьмя драгунскими полками и двумя батальонами преображенцев на Рашевку. Русские полностью вырубили полк Альбедилля, отбили две тысячи лошадей и пленили самого командира полка.

Пётр поднял глаза от письма.

   — У фельдмаршала всегда красно в эстафете. Сколь наших потеряли?

   — У преображенцев примерно полбатальона и у драгун немало, государь.

   — Мне виктории такие не нужны, понеже много наших людей тратится. Так и передай фельдмаршалу. Впрочем, я напишу ему.

Пётр вскрыл пакет от Меншикова, узнал почерк его адъютанта Бартенева.

«...Докладаю вашей милости, что неприятель, с великим убытком бегучи от Опошни, через две реки плыл. Разлив зело велик ныне. Нам с сей стороны сильными партиями неприятелю ничего чинить невозможно, понеже воды кругом нас обошли. Обустроившись, будем вплавь посылать под неприятеля лёгкие партии, покоя ему не давая».

   — Ну у этого, кажись, благополучно, — сказал Пётр, бросая письмо на стол. — Что, велик разлив?

   — Велик, государь. Местные жители сказывали, давно такого не было. В марте, сказывают, ещё пуще станет.

   — Ну и добро. Пусть швед всего вкусит — и мороза, и воды по уши. И трёпка ему грядёт великая. Есть ли ведомости от Гольца, от князя Голицына?

   — Были, государь. Пока всё спокойно со стороны Польши. Князь писал фельдмаршалу, что-де Лещинский побоится идти.

   — Ну побоится не побоится — гадать не надо, понеже в ошибку впасть легко. Пусть опаску имеют и князь, и Гольц. Что Скоропадский?

   — Гетман Скоропадский доносил фельдмаршалу, что-де запорожцы вступают в трактат с крымским ханом. И король с Мазепой ждут-де от Сечи до шести тысяч войска.

   — Ну коли сие случится, то Сечи не миновать судьбы Батурина, понеже предательство карать надо без жалости. Сия сарынь кроме жесточи ничего не понимает. А что до крымского хана, то он без согласия султана пальцем не шевельнёт. А дабы султан не дал такового, я вот здесь и тружусь. Уж едва ль не полпуда в весе скинул.

Пётр отёр мозолистые, почерневшие от копоти ладони о кафтан, взялся за перо.

«Борис Петрович! Зело огорчён я, что тратишь ты людей понапрасну, особливо преображенцев. Гвардейцы мне для великой баталии зело нужны станут, дабы стоять на ней твёрже железа. А ты такими стараниями оставишь меня пред баталией с одними рекрутами. Изволь впредь не тратить людей без великой нужды. Что с того, что генерала пленил, мне с него башмаки не тачать. Баталии без меня не давай.

А я, спустив флот на воду, пройду до Азова, пугну султана да и к армии потеку. Извольте с светлейшим Карла на юг провожать за Ворсклу...»

Пётр отложил перо, спросил капитана:

   — А что слышно о королевских планах на лето?

   — Лазутчики сказывали, государь, Карл сбирается Полтаву доставать.

   — Вот и ладно. Пусть достаёт, а мы...

Пётр опять взял перо, умакнул в чернильницу и продолжал:

«...А буде увязнет Карл под Полтавой, то извольте коменданту Келину возможное облегчение чинить, свершая налёты на шведские обозы, а также учиняя вылазки в Полтаву, понеже у Келина потери будут великие».

Скрипнула дверь, на пороге явился кузнец.