— Они там хоть для нас строят, мин херц. А мы для какого дяди стараемся?

   — Для себя, Данилыч, для себя. Мы здесь навыка, опыта набираемся, как правильно корабли строить. В Воронеже всё на глазок, а здесь всё по чертежу, по плепорциям...

Пётр умолк, словно натолкнулся на какую-то преграду, заставившую забыть о разговоре. Но молчал недолго.

   — М-да... Плепорции... Как я заметил, и наш мастер Поль не во всём дока, не во всём. А ведь он лучший мастер в Ост-Индской компании. Спрашиваю его: как рассчитать корабль, ещё не построенный, чтоб он отвечал заданным требованиям — остойчивость, грузоподъёмность, скорость? А он не знает этого. Спасибо хоть, что честно признается.

   — А кто ж эту науку должен знать? — спросил Головкин. — Да и есть ли она?

   — Должна быть, Гаврила, должна. В Дании, я слышал, мастера получше голландских. Я уж Протасьеву написал, чтоб более доверял датчанам, чем голландцам, при закладке и постройке. И у англичан такая наука должна быть, эти совсем на острове живут. Я вон осматривал их стопушечник, так там, братцы, всё так разложено, распределено, пригнано, что диву даёшься: какая умная голова всё это продумывала?

   — Теперь небось и на наших так же будешь распределять и раскладывать?

   — А как же? Что я, зря, что ли, все деки[57] облазил, весь трюм исползал. Всё запомнил, хоть сейчас нарисую.

Не доезжая Лейдена, свернули в придорожную харчевню, где любезный хозяин в белом колпаке быстро приготовил им жаркое с лапшой, подал большие обливные кружки с пенящимся пивом.

   — Ну вот, пожалуйста, — кивнул Пётр. — Чисто, веж либо, вкусно. А у нас?

   — А у нас если лапша, то с мышиным помётом, сказал Меншиков. — Если пиво, то бурда с мухами.

   — Слушай, Алексашка, — рассердился Гаврила, — не порть аппетит, а то по шее дам.

Пиво понравилось, поэтому выпили ещё по две кружки. И уж в Лейден въехали сытые и весёлые.

Несмотря на воскресный день, профессор ждал их в своём кабинете.

   — A-а, приехали. Очень хорошо, мне как раз утром доставили одного беднягу, сбили на дороге, все органы в отличном виде. Идёмте.

Меншиков переглянулся с Головкиным в удивлении: куда, мол, мы попали? Но бомбардир был непреклонен:

   — Пошли, ротозеи, сейчас узнаете, из каких деталей вы состоите.

   — Но, Пётр Алексеевич... — начал было мямлить Головкин.

   — Идём, идём, Гаврила, — взял его под локоть Пётр. — Ничего страшного. Они там все мёртвые, ни одного живого.

   — Господи, помилуй, — закрестился Головкин. На всякий случай перекрестился и Меншиков, но последовал за бомбардиром не прекословя.

Профессор ввёл их в просторный зал, где пахло резко и неприятно. Посреди зала стоял стол, обитый железом, и на нём лежал обнажённый труп мужчины с полностью вскрытой брюшной полостью.

   — Молодой мужик-то, — сказал Пётр. — Как он угодил-то?

   — Да вот, — профессор указал на правый висок. — Ударился о камень. И всё. Родных нет, привезли мне. Это на ваше счастье.

Однако, судя по виду спутников бомбардира, они не очень были «счастливы», зато сам Пётр с любопытством рассматривал внутренние органы и внимательно слушал профессора.

   — Вот это лёгкие, господа... Это сердце, видите, какое здоровое, крепкое, с ним бы он ещё пятьдесят лет прожил. А это печень, она несколько увеличена, видимо, хозяин злоупотреблял алкоголем. Это желудок... Кишечник... А вот здесь... — профессор полез руками в полость отстранять кишки, дабы лучше показать почки, и в это время рядом с Петром нехорошо икнул Головкин.

Бомбардир взглянул на него, увидел бледное, страдальческое лицо, но не проявил никакого сочувствия:

   — Ты чего изморщился?

   — Н-не могу, господин бомбардир... Запах...

   — Я те дам «не могу», слушай и запоминай.

Но, обернувшись на Меншикова, Пётр и в его лице не обнаружил научного рвения, лишь брезгливо сморщенные губы.

   — Алексаха-а?

   — Слушаю, мин херц.

   — Не меня, профессора слушай, дурак.

   — Вот почки, господа, — продолжал как ни в чём не бывало профессор, приподняв над ними кишки столь изящно, словно это были верёвки. — И тоже вполне здоровые и крепкие.

   — А нельзя ли увидеть их в разрезе, господин профессор? — спросил Пётр.

   — У меня есть. Я сейчас вам покажу, — профессор, оставив кишки, отправился к одной из полок, бормоча с гордостью: — Вот тут у меня есть прекрасный препарат.

Едва профессор удалился от секционного стола, как Пётр, метнув свирепый взгляд на своих спутников, прошипел грозно:

   — А ну, скоты, грызите мертвяка.

   — Ка-ак? — пролепетал бледный Гаврила Иванович.

   — Зубами, зубами. — Пётр схватил обоих за шиворот, пригнул прямо к трупу. — Ну, хватайте за брюшину. Ну!

Меншиков с каким-то вздохом, похожим на скуление, цапнул ртом отвёрнутую брюшину трупа и не столько жевал, сколько рычал от отчаяния. Не удалось и Гавриле отвертеться, тоже пришлось вцепиться с брюшину с другой стороны, почти столкнувшись лбом с Меншиковым.

Профессор, доставший с полки свой «прекрасный препарат» — заспиртованную почку в разрезе, нёс её к столу и был немало удивлён, увидев, как два его слушателя терзают зубами брюшину несчастной жертвы.

   — Что это? — воскликнул профессор в изумлении.

   — Не волнуйтесь, господин Бургав, — сказал Пётр. — Всё не съедят. Это им в науку, чтоб впредь не брезговали.

И по-русски скомандовал:

   — Хватит. Оставьте профессору, черти драные.

Профессор протянул стеклянную банку Петру:

   — Видите, как всё прекрасно видно. Молодой человек, что с вами?

Это уже относилось к Головкину, который стоял бледный как полотно, с отсутствующим взглядом и с вполне понятным намерением.

   — Вам плохо? Да?

Головкин что-то промычал и схватился за рот, зажимая его. Профессор догадался:

   — Сюда, сюда, — и, ухватив Головкина за рукав, потащил в уголок, к смыву.

Профессор вернулся к столу, стал объяснять Петру устройство почки и её назначение в организме человека. И даже Меншиков, подражая бомбардиру, усиленно изображал внимание, но ухом слушал не профессора, а рыгающего Головкина и сочувствовал: «Бедняга выбросил и жаркое и пиво, наверное. Эвон как выворачивает».

После обстоятельной лекции о назначении и устройстве основных органов Пётр поблагодарил профессора и оставил на столе его три золотых.

Выходя, спросил спутников:

   — Ну как? Понравилось? Верно же, интересно?

   — Оч-чень, — ехидно сказал Меншиков.

На обратном пути заехали в ту же харчевню, но позеленевший Головкин категорически отказался даже входить туда. Пошли Пётр с Меншиковым, заказали два жарких, но когда их принесли, Алексашка не стал есть, отодвинул свою тарелку бомбардиру.

   — Ты что?

   — Не могу, мин херц.

   — А что ж будешь?

   — Разве молочного.

Принесли молоко, белый калач, и Меншиков стал есть, стараясь не смотреть в сторону бомбардира, уплетающего два жарких.

   — Отнеси кружку Гавриле. Пусть выпьет, от молока полегчает.

Когда Меншиков вернулся с пустой кружкой, Пётр спросил:

   — Выпил?

   — Выпил.

   — Ну и слава Богу, до Амстердама не помрёт.

Садясь в коляску, толкнул дружелюбно локтем в бок Головкина:

   — Прости, брат. Я ж не думал, что ты такой брезга.

   — Ладно. Чего уж, — вздохнул Гаврила примирительно.

Переговоры Великого посольства с Генеральными штатами закончились практически безрезультатно, голландцы отказали в помощи России, ссылаясь на убытки, понесённые в войне с Францией. Единственно, чего удалось добиться послам, это официального разрешения властей на закупку в неограниченном количестве военного и морского имущества и в найме специалистов, потребных России в различных отраслях хозяйства.