— Хвалил?

   — Да. Сказал, что государь, который по ихой мормонской вере жить станет, счастлив будет. Ихний епископ Пен сколь раз уж у нас бывал, всё бомбардира своей верой заманивал.

   — Ну и заманил?

   — Какой там. Бомбардира рази своротишь, говорит Пену: хороша, мол, ваша вера, очень хороша. А тот: ну так переходи, мол, к нам. Э-э, нет, отвечает бомбардир, я не один, за мной четырнадцать миллионов, их, мол, спросить надо. Да, говорит, и наша ж православная хороша, ежели б все по ней жить стали. Так не живём же, грешим напропалую.

   — А ты чё строжешь?

   — Так мачты к восьмидесятипушечнику. К модели. Сделали стопушечник, он на первой фатере у Головкина, так бомбардир велел восьмидесятипушечник строить. Вот и стружу.

   — А куда эти модели-то?

   — Эге. Бомбардир хочет навигацкую школу в Москве иметь, так туда для пособий делаем всякие.

   — Навигацкую школу? — удивился Головин. — Так ведь туда преподаватели нужны.

   — Не боись, Фёдор Алексеевич, он их уж тут набрал, тебя ж для того и звал, чтоб с имя договора заключить. Раздевайся, чего стоишь, Фёдор Алексеевич?

Головин снял плащ, повесил у двери на гвоздь, сел на стул.

   — Ну, как стул? — спросил, ухмыляясь, Меншиков.

   — А чего? Стул как стул.

   — Как, да не как, господин посол. Бомбардиром сделан стул-то.

   — Да? — подскочил Головин и стал внимательно осматривать седалище. — Дак это что? Все шесть его?

   — Все его, — сказал с гордостью Меншиков. — Вон комод в углу. Хозяину шкаф сделал.

   — Хороши, хороши. Да крепкие какие, — удивлялся Головин. — Значит, на мебель с кораблей потянуло?

   — При чём мебель? Кораблями он все дни занят, эвон чертежей гору начертил. А мебель так, для передыху, как он говорит.

К обеду явился Пётр с Шафировым.

   — Ба-а! — радостно вскричал с порога бомбардир. — Фёдор Алексеевич! Наконец-то.

Обнял старика, расцеловал, словно век не виделись.

   — Алексашка, беги в харчевню, тащи, что там есть у них, да хлеба не забудь. Петро, давай стаканы, бутыль на стол. Да живей ворочайтесь.

Сел рядом с Головиным, спросил с великой заинтересованностью:

   — Ну, как там у вас?

   — Да всё так же, Пётр Алексеевич. Покупали оружие, отправляли на Нарву. Нанимали моряков.

   — Есть интересные?

   — Есть. Например, капитан Крейс очень хороший моряк, много плавал, воевал.

   — Такие годятся. Ежели такой, как говоришь, будет у нас адмиралом. Ещё что?

   — С Веной что-то неладно, Пётр Алексеевич. С турками шушукаются, не думаю, что в нашу корысть.

   — Как на материк вернусь, сам поеду к императору, пусть честно скажет, какого рожна ему надо.

   — Ох, не скажет он, Алексеич, — вздохнул Головин, — уж поверь старому волку.

   — А что из Москвы?

   — В Москве ничего хорошего, Пётр Алексеевич.

   — Что такое?

   — Твой двойник объявился.

   — То есть как?

   — А так. Тебя почитай год нет на Москве, пустили слух, что ты загинул. Ну а раз загинул, то тут как тут лже-Петр объявился.

   — Где?

   — Вроде на Псковщине.

   — Вот черти полосатые. Чего ж Ромодановский-то смотрит?

   — А что ему делать? Ну схватит он этого лже-Петра, ну повесит. Так ведь другой объявится. Забыл Смутное время? Я думаю, пора тебе домой ворочаться, Пётр Алексеевич.

   — Нет, Фёдор Алексеевич, меня ещё Венеция ждёт. С полдороги не хочу.

Явился Меншиков с кастрюлей, полной жаркого с кашей, с булкой хлеба. С Шафировым достали какие-то чашки, стаканы, ложки. Ложки со стаканами, видно, плохо мыты были, Алексашка на всякий случай полой кафтана всё протёр. Заблестели. Расставили всё на столе, разложили жаркое, стаканы водкой наполнили.

   — Прошу, господа, — произнёс Меншиков величественно, словно за королевский стол звал.

   — А что ты делал в парламенте? — спросил Головин, осушив стакан и берясь за ложку.

   — Да я в нём, честно признаться, и не был.

   — А Меншиков говорил, что ты там.

   — Верно говорил. Меня в парламент звали. Но я подумал, если приду туда, опять не заседание будет, а глазение на царя. Я залез на крышу и через слуховое окно всё видел. Петро вон переводил мне их разговоры.

   — Ну и что? Понравилось?

   — Да как сказать? Королю вон в глаза неприятное говорят. Ничего, терпит.

   — А что неприятное-то?

   — Да попрекают его, что-де он больше внимания Голландии оказывает, а не Англии.

   — А что, это действительно так?

   — Не знаю. Но Вильгельм-то голландец, и он же штатгальтер Голландии, может, и действительно в чём-то родине благоволит. Вон мне, как ни нравится Англия, а Русь всё едино, хошь и кривобока и подслеповата, а дороже ж.

   — Так когда всё же на материк-то, Пётр Алексеевич?

   — Теперь уж от тебя зависит, Фёдор Алексеевич. Заключишь договор на табачную монополию с Кармартеном, получишь с него деньги, наймёшь мной отобранных мастеров, выдашь им дорожные, отправишь. А там и я отчалю на своей яхте. Я сам в нетерпении скорее с императором Леопольдом свидеться. Уж очень много у меня вопросов к нему накопилось.

Несмотря на то что за этим простым обедом было выпито по три стакана водки, Пётр тут же потащил Головина прямо домой к маркизу Кармартену, у которого уже не однажды бывал. Сведя их и представя друг другу, вернулся в Детфорд. Сказал Меншикову:

   — Езжай, Александр, в театр королевский, найди Летицию Кросс, вручи ей от меня прощальный подарок.

   — Какой?

   — А я знаю? Купи, что там бабам любезно.

   — Ты хоть сколь раз был у неё?

   — А тебе-то что?

   — Ну как? Чтоб знать, за сколько платить.

   — Дурак ты, Алексаха. Ну три раза. Ну и что?

   — Как что? Деньги счёт любят.

   — Отправляйся, счётчик.

Меншиков долго не возвращался. Пётр, сидя за чертежами, уже и забыл о нём. Но едва он появился в дверях, вспомнил:

   — Ну как? Вручил?

   — Вручил.

   — Что?

   — Деньги.

   — А почему не подарок?

   — А откуда мне знать, что ей дарить? Подумал, за три раза хватит ей триста гиней.

   — Ого! Это ж более двух тысяч рублей.

   — Что «ого»? Она недовольна была.

   — Как? — удивился Пётр. — Ещё и недовольна?

   — Говорит, царь бы мог быть и пощедрее.

   — А ты?

   — А что я? Накинул ещё двести гиней.

   — Ну и мот же ты, Алексашка.

   — Какова работа, такова и плата, — вздохнул Ментиков, искренне пожалев, что добавил артистке.

Восемнадцатого апреля Пётр в сопровождении Головина прибыл в королевский дворец с прощальным визитом. Вильгельм тепло принял его.

   — Я пришёл проститься с вами, ваше величество, и поблагодарить вас за всё, что вы для меня сделали.

   — Я рад, что хоть чем-то был вам полезен, — сказал Вильгельм. — Надеюсь, об Англии у вас останется доброе впечатление.

   — О-о, ваше величество, этот остров английский я считаю лучшим и самым красивым островом в мире.

   — Надеюсь, вы всё посмотрели, всё попробовали, что вас интересовало, мой друг?

   — Да, ваше величество, если б я не побывал в Англии, я так бы и остался плотником. Только здесь благодаря помощи Альтона Дина я научился конструировать корабли.

   — Как вы нашли наш парламент?

   — Многому дивился, но у нас пока рано ещё заводить такой.

   — А вы знаете, мой друг, один дипломат уже злословил на наш с вами счёт.

   — Уже? И каким же образом?

   — Он сказал: я видел редчайшую вещь на свете — короля на троне и царя на крыше.

   — Вот сукин сын, — засмеялся Пётр. — Но не сердитесь на него, ваше величество. Всяк чем-нибудь должен кормиться. Дипломат языком.

   — А сейчас куда ваш путь, мой друг? Домой, наверное?

   — Нет, ваше величество, я, кажется, уже говорил вам, что должен побывать в Венеции.