В ответ на письмо Ромодановского, оставшегося правителем Москвы, Пётр тут же пишет ответ и шлёт его с поспешным гонцом:
«Ваша милость пишет, что семя, брошенное Милославским, растёт. Прошу вас, Фёдор Юрьевич, быть твёрдым, строгостью можно загасить разгорающийся огонь. Мне очень жаль отказаться от необходимой поездки в Венецию, но по случаю смуты мы будем к вам так, как вы совсем не чаете. Пётр».
Пётр вызвал к себе Возницына.
— Прокофий Богданович, взбунтовались стрельцы, и я боюсь думать, что там ныне творится. Ты остаёшься здесь и будешь участвовать в переговорах, блюдя, сколь возможно, наши интересы. О нашей смуте никому ни слова, более того, если пойдёт слух, опровергай, мол, мне о том неизвестно.
— Ясно, Пётр Алексеевич.
— Обеими руками держись за союзный договор, тот, январский. И если вынудят уступать, уступай с запросом и помедленнее. В случае, если припрут к стенке, кивай на меня, мол, посоветоваться надо. Тяни время, как только можешь. С волками жить — по-волчьи выть.
После Возницына к Петру были вызваны Головкин и Аргилович.
— Вот что, други мои, придётся вам в Венецию без меня ехать. Поскольку там уже готовились к нашей встрече, извинитесь за меня, мол, дела в Россию позвали. А вам главная задача: наиподробнейше ознакомиться с устройством галер. Буде возможность, сделайте модель таковой. Но более всего чертежей нарисуйте. И поподробнее. Приедете, сам буду принимать, и если чего упустите, не нарисуете, дорисую на спинах. Ясно?
— Ясно, господин бомбардир, — вздохнул Головкин. — Без тебя скучно будет нам.
— Ничего, Гаврила Иванович, мне вас тоже будет недоставать. Перетерпим.
Дивился Венский двор внезапному отъезду Петра. Утром принимал у себя наследника престола, ласково с ним беседовал. А уж после обеда — фьють! — и исчез. Ни с кем не простившись, никого не известив, ускакал на пяти каретах, в сущности со всей свитой.
Граф Кинский явился к Возницыну за объяснениями.
— В чём дело? Что случилось?
— А ничего особенного, граф, — отвечал думный дьяк со вздохом. — На то есть воля государева.
— Но какова причина столь скорого отъезда?
— Откуда нам знать, — вздыхал Возницын.
И как ни бился канцлер, кроме «воли государевой», ничего не услышал в объяснение внезапного отъезда царя. Поверил ли?
34
Лучший друг Август
А Пётр велел гнать на Москву без остановок, задержки были лишь на станциях во время смены лошадей. Так случилось, что этим занимался Меншиков, умевший где подкупом, а где угрозой ускорять перепрягание. Все спали в каретах на ходу. О том, чтоб остановиться, поспать хоть ночь по-человечески и поесть горячего, боялись и заикнуться. Бомбардир был хмур, малоразговорчив и грозен. Пробавлялись все сухомяткой.
Где-то перед Краковом слетело заднее колесо у одной из карет. Кучер чесал в затылке, не зная, как подступиться. Пётр тут же, велев притащить дёготь, сам поднял карету, установил на какое-то полено, дёгтем смазал ось, насадил колесо, вбил новую чеку вместо утерянной. Выбил полено. Скомандовал:
— Едем! — и влез в свою коляску.
А через два дня после его отъезда прискакали в Вену гонцы из Москвы с радостной новостью: стрельцы разгромлены под Воскресенским монастырём, мятеж подавлен, зачинщики казнены, многие взяты под стражу.
— Ах, — сокрушался Возницын, — где ж вы разминулись с государем? Скачите скорее следом, догоняйте, обрадуйте.
И помчались гонцы догонять царя. Догнали в Кракове. Узнав о разгроме мятежа, Пётр повеселел, поднёс гонцам по чарке:
— Спасибо, братцы, сняли камень с сердца.
Расспросил о подробностях, но гонцы мало что могли добавить к письму Ромодановского. Только сообщили, что разбили бунтовщиков боярин Шеин и генерал Гордон с князем Кольцовым-Масальским.
— Ну что, поворачиваем назад, мин херц? В Венецию?
— Погоди, Алексаха, надо подумать.
Чего там? Хотелось Петру назад через Вену ехать в Венецию, а там, может, и во Францию удалось бы заскочить. Очень хотелось. Но «семя Милославского», неожиданно давшее недобрые всходы, звало в Россию.
— Нет, не выкорчевал князь Фёдор Юрьевич все эти всходы, — вздыхал ночью Пётр, ворочаясь под рядном. — Не выкорчевал.
— Почему так думаешь, мин херц?
— Он же наверняка побоялся Соньку трогать, а всё ведь оттуда тянется, от неё, суки.
— Ну она ж царевна, как её прищучишь?
— Вот то-то и оно. Прикрывается фамилией, дрянь мордатая. Ну ничего, приеду, я и её поспрошаю как следует. И ей не спущу.
— Значит, домой поедем?
— Спи. Утро вечера мудренее.
Утром, посовещавшись с Лефортом и Головиным, решили всё-таки ехать в Россию. Пётр был убеждён, что всё было сделано слишком поспешно, а стало быть, не доведено до конца.
— Ну, вот считайте, письмо о бунте пришло шестнадцатого июля. Так? — убеждал он великих послов. — Мы выехали девятнадцатого, а через два дня явились в Вену гонцы, всё, мол, сделано. Нас они догнали двадцать четвёртого. Что можно было сделать за сей короткий срок?
— Но ты учти, Пётр Алексеевич, первое-то письмо шло обычной почтой, считай, почти месяц.
— Нет, нет, — не соглашался Пётр. — Мы вон с Цыклером сколь провожжались, а там их всего пятеро было. А здесь четыре полка взбунтовались, и они — чик-чик — в неделю управились. Не ожидал я этого от Ромодановского.
— Зря ты на князя Фёдора эдак-то, Пётр Алексеевич. Он из-за тебя ж спешил. Чтоб скорее тебя успокоить.
— Возможно, возможно. Приеду, разберусь. Сам разберусь.
Но теперь, по крайней мере, хоть гнать не стали. Ехали не спеша, останавливались на ночёвки на постоялых дворах, в гостиницах. И ели по-людски — с тарелок, горячее. И Пётр опять стал любопытен, в Величке задержался, чтоб осмотреть соляные копи. Вблизи города Бохни осмотрел лагерь польской армии. И наконец в Раве Русской встретился с Августом — новоиспечённым королём.
И хотя встретились они впервые, оба были безмерно рады встрече и знакомству. И с первого взгляда понравились друг другу, отчасти оттого, что оба действительно оказались одного роста и сильными. Август как прутики гнул и ломал подковы и, видя, что это нравится Петру, хвастался:
— Был я в Испании, смотрел бой быков. Ну что это? Ширкают, ширкают его шпагами, пиками. Пока убьют, всего кровью перемажут. Я попросился: дайте попробую. Разрешили. Бык на меня, а я его за рога, голову ему и свернул. Веришь?
— Почему не верю, — смеялся Пётр. — Верю.
— Дамы в восторге, сами на шею вешались. Ну, конечно, я не терялся. Со всякими пришлось, и с толстыми, и с тонкими. Но все темпераментные. Ух, испанки!
С первых же разговоров они, отбросив всякие протоколы, перешли на «ты» и звали друг друга лишь по имени.
С Августом Петру было интересно и весело, а главное — просто.
— Петь, ты не пробовал испанок?
— Нет, Август, — смеялся Пётр. — Я ж там не был.
— Жаль. Был я и в Венеции, там итальянки. Тоже есть хорошие.
При любом разговоре Август как-то незаметно всегда сворачивал на любимый свой предмет — на дам. Узнав, что Пётр был в его саксонской столице Дрездене, тут же спросил:
— Неужто так ни с кем и у меня?
— Ни с кем, Август. Да и времени не было.
— Боже мой, о чём ты говоришь, Пётр. Разве на это надо много времени. Ну с кем ты там хоть виделся?
— С графиней Кенигсмарк.
— Ба-а, с Авророй. И ни-ни?
— Ни-ни. Только потанцевал.
— Ну, Пётр, я тебя не понимаю. Аврору надо было лишь поцеловать, и она мигом сдаётся. Эх, жаль, меня там не было. Я б тебе таких розанчиков предоставил.
Петра отчасти утомляли эти рассказы о похождениях Августа, и он говорил Лефорту, переводившему всю эту болтовню с немецкого:
