Они остановились вместе близ помоста: две телеги и гетман. На передней сидел Кочубей. Мазепа подъехал к нему, сказал с издёвкой:

— С прибытием тебя, тестенёк.

Кочубей молчал. Он уже отрешился от жизни и не хотел тратить ни слов, ни сил на пустое. Силы понадобятся там, на колоде, под топором. Он словно и не видел Мазепу и даже толпу не видел.

Гетман проехал ко второй телеге, где сидел в оковах Иван Искра. Именно его, полковника Полтавского полка, хотел иметь Мазепа своим сторонником. Не вышло.

Сорвалось. Отказавшись от участия в измене, Искра пригрозил:

   — Гляди, гетман, оскользнёшься. И я тому буду поспешествовать.

Но вышло по-иному, торжествовал ныне гетман.

   — Ну что, Искра, кто из нас оскользнулся? — спросил Мазепа, подбоченясь левой свободной рукой.

Но тут Искра, у которого после пыток не осталось почти зубов, напрягся и плюнул изо всех сил в Мазепу, плюнул, словно выстрелил. Целил в лицо изменнику, но плевок не долетел (гетман сидел на коне), а попал ему на грудь, на его белоснежный жупан, почти рядом с орденом Андрея Первозванного.

И кровь, которой уже две недели отхаркивался полковник, алым пятном расплылась на жупане Мазепы.

   — Ах ты скотина! — вздыбился в стременах гетман и ожёг плетью лохматую голову Искры. Но тот даже и глазом не моргнул и не потому, что вытерпел кое-что пострашнее, а потому, что не хотел показать свою слабость перед ненавистным человеком.

   — Этого! — покричал гневно Мазепа, указывая на Искру. — В первый черёд этого!

Гетман был так взбешён, что хотел нарушить порядок казни, по которому полагалось хотя бы для проформы объявить с помоста вины преступников.

   — Иван Степанович, — тихо напомнил Бурляй. — Надо ж вины зачитать.

Мазепа с Бурляем проехали на своё место, оставленное для них казаками перед помостом. И когда Кочубей и Искра стали медленно подниматься по ступеням на помост и толпа и казаки во все глаза смотрели на них, гетман покосился украдкой на красное пятно на груди, стал тереть его рукавом. Но это не помогло. Более того, окровенился обшлаг рукава.

   — Сволочь! Скотина! — ворчал Мазепа.

Был испорчен не только жупан, но и праздничное настроение гетмана.

Над написанием «вин» злодеев Мазепа трудился едва ли не целый день. И сейчас их читал младший писарь с помоста громко и значительно:

«...а той злокозненные враги государевы, умышлявшие злые дела на нашу гетманщину, на Русь великую и подстрекавшие других к неповиновению законным правителям, а также сулившие наши земли врагам отечества...»

Ах, как злорадствовал Мазепа, сочиняя эти строчки, обвиняя несчастных в том, что сам собирался сделать. Понимал злодей, что этими словами не только оскорблял казнимых, но и продолжал для них пытку не менее страшную, чем дыба.

Поп, взобравшийся на помост, быстро благословил смертников, пробормотал молитву. Отступил в сторону.

Первым повалили на колоду Искру, как и велел гетман, даже с народом проститься не дали. Глухо ударил топор, скатилась голова отважного полковника и, кувыркнувшись раз-другой, успокоилась, уткнувшись лицом в сторону колоды, словно не желая смотреть на людей.

Кочубею дали проститься с народом. Он поклонился на все четыре стороны, но ничего так и не сказал. А ведь полагалось прощения себе просить.

И вскоре голова его легла рядом с полковничьей, но смотреть стала не в колоду — в небо...

Отчина! Что ж позволяешь ты творить с лучшими сынами твоими?! Отчего ты не разверзнешься под предателем, а награждаешь и славишь его?!

Молчишь?

Ну и я помолчу.

Пётр, как всегда, проснулся рано и сразу же сел на ложе, крепко пахнувшее полынью, настеленной под рядном для отпугивания блох. Ощупью надел штаны, поймал на полу в полумраке голенище сапога, цапнул рукой за головку, определил: левый. Навернул портянку, сунул ногу в сапог, натянул до конца голенище. Потянулся за правым сапогом, он где-то тут должен стоять. Пощупал рукой: нет.

   — Павел, — позвал денщика.

Рядом с ложем на полу заворочался денщик, спросил полусонно:

   — Чего, Пётр Лексеич?

   — Где сапог?

   — Тут он. Я его под голову приспособил. Держите.

Пётр начал обувать правый сапог, денщик вскочил, громко зевая, стал тоже одеваться.

   — Ты ничего ночью не слышал? — спросил Пётр.

   — Нет. А что?

   — Да кто-то вроде стонал за стенкой.

   — Это хозяин хаты. Вот же пёс, я ж ему наказывал: нишкни, не тревожь господ.

   — Что у него болит?

   — С зубами мается.

   — С зубами? — переспросил сразу заинтересованно Пётр. — Вздувай огонь, тащи мою аптечку походную.

   — Счас.

Денщик зашарашился в темноте, глухо ударился головой о что-то, тихонько выругался.

Вспыхнул маленький огонёк, осветив убогую хатёнку с глинобитной печью в углу у двери.

   — Достань ещё свечей, от одной мало свету. Зажги с десяток, а я пойду лицо сполосну.

Пётр, согнувшись едва ль не вполовину, вышел в сенцы, оттуда — на улицу во двор.

Во дворе, у сарая, грудились кони, хрупая сваленным у стенки сеном. На скрип двери повернулось несколько конских голов, навострили уши.

Драгун, стоявший во дворе в карауле, приветствовал Петра:

   — Здравия желаю, господин капитан.

В походах и беспрерывных поездках по стране Пётр всегда велел военным называть себя по какому-то воинскому званию, в данном случае по бомбардирскому — капитаном. Денщику, как человеку приближённому, можно было и по имени-отчеству.

   — А ну-ка слей, — сказал Пётр драгуну, подходя к колодцу.

Тот закинул за спину ружьё, взялся за бадейку, спустил её в неглубокий колодец, вытащил полную прозрачной ледяной воды. Стал сливать в большие мозолистые ладони царя.

   — Поди, холодная, господин капитан?

   — Ничего, — фыркая, отвечал Пётр. — Зато зело бодрит.

Вытираясь полотенцем, приказал:

   — Буди драгун. Огня не разводить. Пусть поят коней, седлают. Пожуют сухомяткой. В Горках поедим щей да каши.

Когда он воротился в избу, на столе горела дюжина свечей, на лавке стояла его открытая походная аптечка — не то ящик, не то большой баул со множеством отделений, перегородок, карманчиков, где хранились различные лекарства, склянки и инструменты.

   — А где больной? — спросил Пётр.

   — Я думал, это вам аптечка понадобилась, — пожал денщик плечами. — А больного я мигом позову.

Он приоткрыл дверь, позвал:

   — Эй, мужик, иди, тебя зовут. Да не бойся, не съедят.

В дверях появился робкий невеликого росточка мужик в домотканой длинной рубахе, в таких же портах, босой. Он держался за левую щёку, в глазах застыли испуг, тоска и мучительная боль.

   — Фто панам угодно? — косноязычно промямлил мужичонка.

   — Садись сюда, — властно показал ему Пётр на чурбак, стоявший перед столом. — Лечить тебя будем.

Мужик не посмел перечить, хотя видно было, что он испугался.

   — Тык я ништо... рази я што... — лепетал он, усаживаясь-таки на чурбак. — Рази б я стал панов беспокоить... но болит, хоть в печку лезь.

   — Ты чей, как тебя зовут? — спросил Пётр, доставая из аптечки металлическую лопаточку.

   — Ясь я, ваше благородие... Бусел Ясь.

   — Бусел? Буслом же у вас аиста зовут.

   — Верно, ваше благородие, — виновато отвечал мужичонка. — Но вот и я Бусел, у нас тут, считай, полвески[95] Буслов.

   — Открой рот, — сказал Пётр, подступая к мужику. — Да шире, шире. Вот так. Павел, посвети ближе.

Денщик схватил свечу, поднёс к разинутому рту мужика, из которого несло таким духом, что приходилось отворачиваться. Но Пётр низко наклонился, всунул в рот лопаточку, постучал по зубу.

   — Ага. Вот этот, кажись.

   — Агы-гы, — затряс головой Ясь.

Пётр отложил лопаточку, засунул в рот мужику два пальца, дабы проверить зубы на крепость. Попробовал покачать все в отдельности. Сильнее всех качался больной зуб.