Шереметев вышел во двор, отирая платком вспотевший лоб. Генерала Репнина увидел сидящим под дубом рядом с привязанным тут же конём. Подбрюшье и пах коня потемнели от пота, видно, генерал гнал его не жалея.

Шереметев направился под дуб, Репнин поднялся навстречу фельдмаршалу, посмотрел вопросительно:

   — Ступай, Аникита Иванович, большой полковник крови твоей жаждет.

Уважительная кличка царя «большой полковник» имела хождение между генералами.

   — Сердит?

   — Сердит, — вздохнул Шереметев, опускаясь на скамеечку. — Я мню, он так не оставит твоего конфуза.

Репнин, оправив кафтан, откашлялся и направился к дому. Шереметев сочувственно смотрел ему вслед, думая: «Бедный Аникита. Светлейший опростоволосился со своей конницей, а тебе баня грядёт ноне. Охо-хо-хо, грехи наши».

Фельдмаршалу приятно было хотя бы в мыслях винить фаворита, а вот себя виноватить не думал, для себя оправдание было веское: «В генеральную баталию остерёгся угодить».

Когда Репнин предстал перед царём, тот, взглянув исподлобья, спросил:

   — Ты, генерал, знаешь, как пушки льют? Ты хоть раз был на заводе?

   — Не был, ваше величество.

   — Оно и видно. А надо б было тебе поломать в горах руду, добыть уголь, изготовить шихту, да постоять у печи доменной, да пробить летку, да пустить железо расплавленное. Вот бы и узналось.

   — Я солдат, ваше величество, — заметил Репнин, бледнея. — И в защите отечества являть себя должен.

   — Оно и видно, явил, — проворчал Пётр. — Сколько пушек Карлусу подарил?

   — Пять, ваше величество.

   — За все пять в казну деньги воротишь, генерал, дабы впредь неповадно было казённое имущество бросать.

В горницу, гремя саблей, бесцеремонно влетел Меншиков.

   — Пётр Алексеевич, как я рад! — вскричал он улыбаясь и пошёл было к царю, видимо надеясь, как всегда, обняться при встрече.

Но царь осадил его вопросом:

   — А ты где был, светлейший, когда при Головчине король свейский[96] Репнина свинцовой кашей потчевал?

   — Но я послал в сикурс дивизию Гольца. А он, каналья, вместо рубки со шведами реверансы строил, да ещё и полковое знамя неприятелю презентовал.

   — Знамя?! — вытаращил глаза Пётр, и опять тик задёргал ему щёку. — Под суд негодяя!

   — Так надо разобраться, государь, — хотел вступиться за кавалерию Меншиков, но царь перебил его:

   — Под суд! Обоих под суд! Тебе тоже, Аникита Иванович, придётся предстать пред военным судом. Храбрость — качество славное, но за конфузию изволь отвечать. Иди.

Репнин вышел. Пётр с укором взглянул на фаворита:

   — По-доброму, Алексашка, тебе всыпать надо. Тебе. Да тебя ныне рукой не достанешь, кавалер Андрея Первозванного, а главное — светлейший князь Римской империи. Укуси такого — зубы сломаешь.

Меншиков захохотал, довольный такой аттестацией Петра.

   — Мин херц, а кому председателем суда быть укажешь? — спросил, бесовски щурясь, светлейший.

   — А ты бы кого хотел?

   — Да мог бы и я, мин херц, чай, военные порядки знаю.

   — Ведая твоё пристрастие к коннице, укажу председательствовать тебе в суде над пехотой, то бишь генералом Репниным. А над кавалеристом твоим Гольцем пусть фельдмаршал кригсрехт[97] вершит.

   — Ну что ж, спасибо, мин херц, — сказал Меншиков, стараясь скрыть своё неудовольствие таким недоверием царя. — Суд свершу правый и скорый.

«А ведь к отнятию живота присудит суюнн сын, — подумал Пётр. — Ну ничего, пусть трудится, всё едино последнее слово за мной будет».

Дорога в ночном лесу была раскисшей, грязной, и потому казачий отряд более двигался шагом, переходя на рысь лишь в местах песчаных и сухих. И хотя сотник воспретил разговоры, они нет-нет да возникали где-то в хвосте, куда у командира, ехавшего впереди, руки не доходили.

   — Опять за конями послали нас али как?

   — Не... Ныне коней брать не велено. Говорят, царю язык свейский занадобился.

   — Так прошлой ночью Охрименко капрала приволок. Чем не язык?

   — Приволокём и мы языка, може, получше Охрименкова. А то и коняшек прихватим.

   — Так те кони у шведа — кожа да кости.

   — Небось тебя стань ветками кормить, много жиру нагуляешь?

   — Оголодал, видать, швед.

   — Цыц! — повернулся ехавший впереди казак.

   — Чего расцыкался, — окрысились на него.

   — Дурни. То я «цыц» сотниковский передал. Скоро к Днепру выедем, велел языки прикусить. Швед наслухает, ещё пушкой жахнет.

   — Швед счас дрыхнет без задних ног.

На какой-то песчаной прогалине отряд остановился. Негромко передавался приказ сотника: «Коней, ружья, палаши оставить. С собой — лишь ножи и кинжалы».

Поручив коней двум коноводам, дальше пошли пешком. Близость реки угадывалась по сырости, внезапно потянувшей в лицо, и по высокому тальнику, сменившему сосновый лес.

Вдруг из темноты явился человек, спросил тихо, хотя по всему он ждал отряд:

   — Дончаки?

   — Мы, — отозвался сотник и, подойдя, спросил: — Ну чего назирал, Иван?

   — Назирал добрую добычу, сотник. Пополудни в замок яка-то важна птиця приихала. Може, полковник, а може, и сам генерал.

   — Ну генералу сюда не треба, Иван.

   — Ей-бо, сотник, така на нём одёжа гарная, вся в золотых галунах. И с ним народа человек двадцать.

   — Ну пусть генерал. Дальше шо?

   — А шо дальше? Сплять, наверно.

   — Значит, они в замке остались?

   — А куды ж им деться? До самой ночи возле него просидел. Солдаты костёр развели, что-то жарили, лопотали, потом угомонились.

   — Караульщиков много?

   — Тики одного бачил, шо у ворот. А в замке, кто ж его ведает, сколько понаставлено.

Казаков, чтоб все его слышали, сотник усадил на землю. И негромко начал:

   — Так, хлопцы, в замке на той стороне спит важная птица. Её берём живьём. Остальных на нож. И без шума, шоб никто не успел стрелить. Яким!

   — Га.

   — Ты с братом снимешь караульщика у ворот. Петро, ты и твои хлопцы станете у всех окон и дверей снаружи. Кто в них сигает, тот и ваш.

   — А ежели сама важна птица?

   — «Птицу» не трогать. Кляп в рот — и всё.

   — А як же узнать, кто из них птица?

   — Нюхай, дурень. От важных всегда духами несёт. Остальные со мной. Входим в нутро замка... Да в темноте друг друга не порежьте, черти.

   — Нужен отзыв, сотник. Без отзыва и до греха недолго.

   — Добре. Отзывом станет «конь».

   — Отзыв «конь»... «конь»... «конь», — прошелестело среди сидящих на земле слово, ласкающее слух любого казака.

   — И последнее, уходим к реке все разом по моему сигналу. Я гукну филином два раза. Да на воде не шуметь, трясця вашей матери. По воде за версту слыхать.

Из прибрежного тальника были выволочены лодки самых разных размеров и назначений. И тяжёлая байда на десять человек, и крохотные юркие двухместные долблёнки, и низкие неповоротливые плоскодонки, даже несколько плотиков из связанных лыком бревёшек.

Для казаков, давно привыкших к ночным набегам, дело было знакомым. Всё совершалось в полной тишине. Лодки одна за одной растворялись в темноте, уходя к противоположному правому берегу. Ни всплеска, ни стука.

На той стороне сотник, приплывший одним из первых, дождался, когда причалили все, взял одного казака за плечо, кивнул на реку. Тот понял знак: «Оставайся здесь, стереги лодки».

Остальные отправились от реки вверх по едва заметной тропке. Впереди шёл Иван — казачий надзиратель, уже наизусть знавший околозамковое пространство. Когда на тёмном небе обрисовался тяжёлый силуэт замка, казаки остановились и пропустили вперёд Якима с братом. Те, поправив папахи, скрылись в темноте.

Оставшиеся стояли, отсчитывая в уме томительное время ожидания и чутко прислушиваясь к ночной тишине. Возможно, донесётся стон или вскрик умирающего шведского часового. Но никто так ничего и не услышал. Зато увидели бесшумно явившегося со стороны замка и махнувшего рукой Якима: «Путь свободен».