— Я привёз Апостола с собой. Он сам просится к тебе, у него есть какое-то важное дело.

   — Приму сразу после совета. А сейчас садись, гетман. Пора начинать.

Пётр на несколько мгновений вздел очки, чтобы только заглянуть в какую-то бумагу, потом снял их и начал говорить:

   — Господа генералы, начинается зима, и поскольку день генеральной баталии надлежит нам шведам указать, я думаю, ни зимой, ни весной оной не будет. Ибо на одной этой баталии можно утратить главное счастие и благосостояние государства. Зиму ещё и весну будем томить неприятеля, а уж летом что Бог даст. Возможно, Карл сам пардону запросит. Впрочем, я намерен в следующем году ещё раз предложить ему мир.

   — Сколько ж можно ему предлагать, — сказал Ментиков. — Его бить надо.

   — Бить — это твоё дело, светлейший. Мне же и государству нашему мир зело нужен. Вот ныне мы на юг притекли, и стало ведомо нам, что Карл начал склонять турок к войне против нас. Турки эти домогательства пока без внимания оставляют, но на них надёжа, как на весенний лёд. А посему я отъеду на зиму в Воронеж, где мы флот строим. Ибо лишь флотом мы можем турок к миру наклонять, ничем иным. Чем будет флот сильнее, тем султан мягчее. А посему вот вам мой наказ на отъезд. Ты, гетман, с своими казацкими полками уйдёшь за линию Нежин — Лубны, дабы с запада королю досаждать. И это ещё на тот случай, ежели к нему сикурс явится от Лещинского. Тогда повернёшь полки на запад, и не давай неприятелю соединяться. Тебе, генерал Гольц, идти с дивизией за Днепр на правобережье, тоже на тот случай, дабы упредить поляков.

   — Там, государь, может быть и генерал Крассау, — заметил Гольц.

   — С генералом Крассау будь аккуратнее. Это швед, а значит, драться умеет. С поляками вступай в баталию безбоязненно, а со шведами не увязай. Действуй налётами. Теперь тебе, Борис Петрович, — поворотился царь к Шереметеву. — Продолжай с королём те же обороты, ходи рядом, тревожь, не давай ему покоя. И ещё, господа генералы, стыд головушке, от шведа дезертир пошёл, а мы его обдираем. Вот ты, генерал Боур, прислал мне на допрос дезертира, а сам у него платье отобрал и лошадь. И как, на это смотря, другим к нам переходить? А? Если кто на сие дерзать впредь будет, того бесчестить буду.

   — Но я ж воротил ему всё, — сказал Боур.

   — Воротил, но лишь с моего указу. А это не дело — по всякому пустяку царского указу ждать. Нам шведам уподобляться не пристало. Я десять твоих офицеров, Борис Петрович, отдал под суд за обиды населению малороссийскому. И впредь кого замечу в грабеже, строго карать буду — вплоть до отнятия живота.

   — За каждым же не уследишь, государь, — сказал Шереметев.

   — Следить не надо. А вот к слезницам и жалобам местного населения слух иметь обязан, дабы встречали нас не с опаской, но с радостью.

Указав едва ли не каждой дивизии её место в зимней кампании и определив всем задачи, царь наконец распустил военный совет.

   — Ты останься, Данилыч, — сказал он Меншикову, хотя тот, кажется, и не собирался уходить. — И ты, Гаврила Иванович. Сейчас полковника Апостола послушаем. Зови его, гетман.

Даниил Апостол был высок, широкоплеч, в казацком жупане, но без сабли.

   — Садись, Полковник, — кивнул ему Пётр на лавку и, дождавшись, когда тот усядется, спросил: — Ну так как там дела, расскажи?

   — Худые там дела, государь.

   — Знаю. О том денно и нощно сам пекусь. Что Мазепа?

   — Мазепа в отчаянье, ваше величество. Он мне вам велел передать...

   — Он? Мне? — удивился Пётр.

   — Да, вам. Но одному чтоб, с глазу на глаз. — Апостол покосился на Головкина.

   — Говори при них, они — это я. А граф с Мазепой давно возится. Верно, Гаврила Иванович?

В вопросе царя, в его интонации Головкину слышался упрёк: мол, ты вёл следствие, ты судил доносителей на Мазепу.

   — Верно, Пётр Алексеевич, я уж хотел забыть про него. А оно, вишь, опять себя выказывает. Говори, полковник, что там велел Иуда нам передать.

   — Он хочет назад.

   — Назад?! — поразился Пётр. — Нет, ты слышал, Гаврила Иванович? Данилыч? Назад. А! Каково?

   — Да, государь, как токмо к нам пришли ваши письма о прощении всех, кто за месяц отстанет от Мазепы, так и он вдруг нет-нет стал поговаривать о возвращении.

   — Но сии письма не для него, а для вас — старшины и рядовых казаков — писались. А Мазепа предан анафеме, полковник, ему оборота нет.

   — Я тоже ему говорил, государь, мол, тебя, Иван Степанович, вряд ли простит. Но он своё. Я, мол, с таким презентом явлюсь, что мне всё воротят — и гетманство, и кавалерство Андрея Первозванного.

   — Сие прелюбопытно, — сказал Пётр и даже заёрзал в кресле. — И что это за презент?

   — Сам король.

Царь, граф и светлейший переглянулись в великом изумлении.

   — Да, он обещает пленить короля и привезти его тебе, — продолжал Апостол. — И тогда, мол, война сразу кончится.

   — Ну, братцы, — сказал Пётр, — такого оборота я даже от Мазепы не ожидал. И что ж его подвигло на столь смелый и коварный план?

   — Одиночество, государь. Да, да. Он думал, что за ним пойдёт вся Украина, весь народ. А никто не пошёл.

Мало того, украинцы бьют шведов. И король за это Мазепу упрекает, мол, обещал войско. Где оно?

   — Да, — заметил Пётр. — На украинский народ нам обижаться грешно, так бьют шведа, лучшего и желать не надо. А Иуда, оставшись в одиночестве, решился другого господина продать. Славно, славно. Ну что, граф, может, найдём тридцать сребреников Иуде?

   — То всё слова, государь, — ответил Головкин. — Пусть свой план на бумаге изложит, вот тогда бы мы...

Головкин неожиданно умолк, дабы не выдавать свои мысли при постороннем, тем более он видел, что царь догадался, о чём хотел сказать граф. Им требовалось именно письменное подтверждение очередной подлости Мазепы, дабы разоблачить его не только перед народом, но и перед шведами.

   — Он на сие не пойдёт, — сказал Пётр. — Слишком хитёр. Но попробовать надо. Ты найдёшь человека отправить ему наши условия?

   — Найду, — отвечал Апостол. — Ежели надо будет, государь, найду. Но мню я, он не пойдёт на это.

   — Почему?

   — Разве он не догадается, для чего вам нужно его письмо?

   — Хорошо. Я вижу, и ты догадался. Тогда скажи мне, полковник, как на духу, на исповеди. Ты лучше знаешь Мазепу, с одного копья ели. Скажи, должен я верить ему?

   — Нет, государь, веры ему ты не должен являть.

   — Спасибо, Данила, за откровенность. И ещё, есть среди старшины у него колеблющиеся?

   — Есть, государь.

   — Кто именно?

   — Полковник Игнат Галаган собирается уходить.

   — Отчего ж не уходит? Месяц, обусловленный для прощения, уже истекает.

   — Он хочет не только полк казаков привести, но и шведов поболе попленить. Я, говорит, перед царём великую вину имею, искупать надо.

   — Верно говорит. Но я слово своё держу, принимаю тебя полковником же со всеми к тому привилегиями. Иди под бунчук нового гетмана Ивана Ильича Скоропадского. Воюй. А я ни сам и никому другому не позволю корить вас прошлым. Ступай, Данила.

   — Спасибо, государь, — сказал дрогнувшим голосом Апостол. — Спасибо, что блудных детей прощать умеешь.

Поднялся и вышел.

Пётр достал трубку, стал набивать табаком. Меншиков вскочил, взял свечу, поднёс прикурить царю.

   — Я думаю, мин херц, графу не надо искать тридцать сребреников.

   — Верно думаешь, Данилыч. Я всегда говорил, у тебя золотая голова.

Пётр глубоко затянулся, выпустил дым из ноздрей, посмотрел с усмешкой на Головкина.

   — А може, Гаврила Иваныч жаждет внове с Мазепой повозжаться? А?

   — Тьфу! Прости, Господи, — сплюнул Головкин. — Я, Пётр Алексеевич, и одного сребреника на него искать не стану. А потребуется, так королю ещё на Мазепу кормовые высылать учну.

Царь и светлейший переглянулись и захохотали столь дружно и громко, что огни в свечах восколебались.