– А они, значит, могли?! – завопила в ответ Джинни. – Значит, Гарри стоит такого ждать? Он полукровка! А Гермионе или Дину стоит ждать смертельного проклятья, если они сделают глупость и вступят в брак с чистокровными волшебниками?

– Джинни, я согласен, что все это ужасно…

Гарри медленно поднимался по каменной лестнице, пока не перестал слышать сердитые крики друзей.

Лишь закрыв за собой дверь, Гарри понял, что письма у него нет. Оно, как и письмо Лили хранилось в относительной безопасности в его комнате в подземельях. Гарри улегся на постель, уставился на красный полог и задумался, можно ли сейчас навестить отца. Нужно рассказать Северусу, что Рон и Гермиона все выяснили, и что пришлось посвятить Джинни, чтобы удержать события под контролем. И неизвестно еще, удастся ли рассказать все с первой попытки – Северус будет вопить из-за Ремуса, пока Гарри не взорвется или не уступит, а добивать отца дурными новостями после такого разговора будет совсем трудно.

Гарри решил, что не скажет отцу о своих подозрениях насчет Ремуса – не стоит лишний раз подпитывать ненависть Северуса к оборотням. Он лег на бок и свернулся калачиком. Ему отчаянно хотелось активировать порт-ключ, но как он объяснит отцу такую срочность? Не говорить же, в самом деле: «Я хочу лечь в свою постель и перечитать письмо Джеймса, потому что я ужасно по нему скучаю. И еще мне хочется молочный коктейль с кардамоном, шафраном и фисташками. Может, сделаешь мне?» Северус вряд ли благодушно это воспримет.

Резкая боль сменилась глухой тоской, и мысли Гарри вернулись к письму. Интересно, сколько он сможет припомнить? Он представил себе, что держит в руках нераспечатанный конверт, подсвечивая себе фонариком.

«Мой дорогой сын!

Это письмо заколдовано, чтобы появиться в день твоего шестнадцатилетия…» – или что-то в этом духе. Объяснение.

«Прежде всего, хочу сказать тебе, что очень тебя люблю. Надеюсь, что это ненужная сентиментальность…» – и что-то о том, что он надеется – ах, да! «прожить достаточно долго» . После этого шутка о «Гринготтсе» и тенденции Поттеров «героически погибать в молодом возрасте».

Гарри с несчастным видом уставился на подоконник. Эти слова казались ему такими важными в свое время. Ему казалось, что он должен был помнить больше. Что там Джеймс написал в конце? «Я хочу, чтобы ты знал, как я ходил с тобой на руках и пел тебе колыбельные, когда ты не мог уснуть. Я хочу, чтобы ты был моим, но …», а дальше слова сожаления.«… Мой украденный ребенок».

И как же он подписался? Там было «отец» и еще что-то. «Приемный отец» , припомнил вдруг Гарри. «Твой любящий приемный отец, Джеймс Поттер».

Ну почему у него не получается расплакаться так же легко, как у Гермионы? «Плакать – это все равно, что вытошнить. Сначала плохо, а потом становится легче», – подумал Гарри. Вот только он почти никогда не плакал, да и заставить себя вырвать у него никогда не получалось.

Он встал с постели и подошел к креслу, стоящему у окна. Забравшись в кресло и встав на колени, Гарри прижался к оконному стеклу. Пейзаж напоминал вид из его комнаты в подземельях, но озера было почти не разглядеть. Гарри попытался найти осиновую рощицу, но она оставалась за границей видимости.

– Я скучаю по тебе, Джеймс, – сказал он вслух, и подумал, как глупо это звучит – ведь он не помнит настоящего Джеймса. Он скучал по мыслям о Джеймсе, по тому времени, когда эти мысли дарили ему радость и успокоение. А теперь… теперь он злился, думая о Джеймсе, – злился с того самого дня, когда увидел воспоминание в думосбросе. После чтения писем стало немного полегче, но облегчение очень быстро сменилось горечью, ведь теперь Гарри знал, что воспоминания, которые он видел в думосбросе, – правда.

Ему припомнился их с Ремусом разговор о письмах. Ремус тогда лукаво заметил, поглаживая край письма тонкими пальцами:

– Оно рисует автора форменным мерзавцем. А Джеймс вовсе не был таким уж плохим, просто частенько забывался и злоупотреблял своей силой. Но ты тоже перехлестываешь и в своей ненависти, и в том, что вечно на кого-то дуешься.

Кончилось тем, что Гарри встал и вышел из комнаты. Он спустился в подземелья, но там не было никого, с кем можно было бы перемолвится хоть словом. В лаборатории и в комнатах Северуса было темно, Малфоя он тоже не нашел. Гарри вернулся к центральному входу, вышел наружу и побрел к хижине Хагрида.

– Гарри! – радостно воскликнул Хагрид. Потом приветливое выражение сменилось тревогой: – Аль случилось что с тобой?

– Да нет.

Хагрид отступил на шаг и Гарри вошел в теплую, слегка продымленную хижину, стараясь уберечь лицо от слишком бурных ласк Клыка.

– А с Гермионой? – продолжил Хагрид.

– Не знаю, – пожал плечами Гарри. – Я был слишком расстроен, чтобы заботиться о ней, вот и попросил об этом Джинни.

– С Роном?

– Рон ни со мной, ни с ней не разговаривает, – горько ответил Гарри. – И вообще, он слишком озабочен судьбой Дюрана, чтобы беспокоиться о никому неизвестных хогсмидских семьях. Драко и тот больше за них переживает.

– Кто? Ты о Малфое, што ль?

– Ему нравилась дочка пекаря. Он знает, что она полукровка, но все же расстроен, – Гарри пожал плечами. – Он мне ни слова не сказал, но это все равно заметно.

– Давно ль вы с Малфоем по именам друг друга кличете? – сдвинул брови Хагрид.

– А разве это что-то меняет? – Гарри прикрыл лицо ладонями.

Хагрид с минуту наблюдал за ним, потом встал и взялся за чайник:

– Ин и дружи, с кем тебе любо. Ты парнишка умный, коль дружишься с кем-то, значит, стоит того человек.

– Спасибо тебе, – искренне сказал Гарри. – Ты даже не представляешь себе, до чего мне было важно это услышать.

– А с Гермионой-то у тебя как, не наладилось еще?

Гарри покачал головой и безрадостно рассмеялся: – Похоже, наладилось. По крайней мере, мы снова друзья.

– А то, может, расскажешь мне, что приключилось? – спросил Хагрид.

Гарри лишь покачал головой. Хагрид, не сказав ни слова, принялся заваривать чай. Гарри какое-то время наблюдал за ним, потом спросил: – Скажи, Хагрид, ты хорошо знал моего папу?

– Ну, не так как тебя, али Рона, – ответил Хагрид после недолгого раздумья. – Тебя-то я вот такусеньким видел. А Джеймс – он ведь из набольших. И что ж ему было вожжаться со мной, понимаешь? Вот когда он да дружки его стали из замка убегать, да вокруг шататься, тут мы уже получше познакомились.

– А ведь он был изрядным хулиганом, правда? – спросил Гарри. – Это даже Сириус признавал.

– Кто и впрямь оторвой был, так это Сириус, – отозвался Хагрид. – Не в обиду ему пусть будет – хороший человек из него получился, а никто и не думал, что так выйдет, с его-то семьей. А вот Джеймс… – он поколебался. – Чудесным парнишкой он был, Джеймс-то. Иной раз и через край перехватит, конечно, особливо когда со слизеринцами цапался, а вот гнильцы в нем никогда не было. И никого не слушай, кто тебе другое говорит.

– Ясно, – произнес Гарри, пристально глядя на Хагрида. – Если гриффиндорец подвешивает слизеринца вниз головой и угрожает сорвать с него трусы, это называется «перехватить через край». Но если такое сделает слизеринец – о, это уже жестокость.

– Да ты о чем, Гарри?

– О том, что когда-то сделал Джеймс.

– Вот уж не видывал, чтоб Джеймс вытворял такое, – неуверенно покачал головой Хагрид. – Разве что со Снейпом, да с Эйвери.

– Которые не считаются, – холодно продолжил Гарри.

– Да они и сами хороши были! – воскликнул Хагрид. – Что с тобой, Гарри?

Гарри опустил голову. Отпив немного чая, он наконец ответил: – По-моему, это нечестно. Профессор Дамблдор так же несправедлив к слизеринцам, как профессор Снейп – к гриффиндорцам. От этого всем только хуже, и если бы мой отец учился бы на другом факультете, люди вспоминали бы его с куда меньшим восхищением…

– Тут ведь и сам человек что-то значит, нравится он кому, аль нет, – живо возразил Хагрид. – А Джеймс, он всем нравился, а не то, что гриффиндорец, да из набольших, – он нахмурился. – Хулиганил он в детстве, не без этого, да только человек из него хороший получился – и храбрый, и за правду всегда горой. Ты это знай, а кто тебе другое говорить будет – не верь.