Памяти одного врага Умер враг, который вел огонь в сторону мою без перестану. Раньше было сто врагов. Нынче девяносто девять стало. Умер враг. Он был других не злее, и дела мои нехороши. Я его жалею от души: сотня — цифра все-таки круглее. Сколько лет мы были неразлучны! Он один уходит в ночь теперь. Без меня ему там будет скучно. Хлопнула — по сердцу словно — дверь. Выдержка Плакал старый сановник, узнав про инфаркт, не тогда, когда внутренней финкой резнули, а тогда, когда дети с женою заснули и за окнами стих торопливый Арбат. Боль была такова, что ни чин, ни права, и ни личные связи в аптечной конторе исчерпать, а не то чтобы сжечь, это море не могли. Боль была велика, как Москва. Но старинная выдержка лет тридцати заседаний и сессий, речей и молчания помогла, пособила осилить отчаяние и по этой тропе осторожно пройти. Улыбаясь от бедствия, словно казах, словно Азия перед сиянием бездны, вел себя как обычно — спокойно, любезно у семьи, у сиделки, у всех на глазах. Личный опыт и знанье того, что нельзя и что все-таки можно, и былая закалка помогли этот день, извиваясь, скользя, перейти, пережить, впрочем — шатко и валко. Но сейчас он остался один. Он закрыл голубые глаза, впал во сны или в думы. Шум семьи вскоре стих. Шум беды, ее крик, плеск покрыл, перекрыл маловажные шумы. Ливень середь полей в сердцевине беды! в урагане недоли! в потоке несчастья! И тогда он заплакал: от боли отчасти и отчасти от мысли: напрасны труды. Да, напрасны усилия долгого дня и деяния жизни короткой напрасны. Это ясно. А прочее было неясно и ненужно. И смерть надвигалась звеня. Значит, вот как приходит! Густеющий звон, колокольный, набатный, нет, гуще и слаще. Он последним усильем из гущи и чащи вылез. Снялся с учета и выскочил вон. Хорошая смерть И при виде василька и под взглядом василиска говорил, что жизнь легка, радовался, веселился, улыбался и пылал. Всё — с улыбочкой живою. Потерять лицо желал только вместе с головою. И, пойдя ему навстречу, в середине бодрой речи, как жужжанье комара, прервалась его пора, время, что своим считал… Пять секунд он гаснул, глохнул, воздух пальцами хватал — рухнул. Даже и не охнул. «Рядовым в ряду…»
Рядовым в ряду, строевым в строю общую беду лично, как свою, общий груз задач на себе таскал, а своих удач личных — не искал. Человек в толпе, человек толпы — если он в тепле и ему теплы все четыре угла его площади, — жизнь его прошла как на площади. На виду у всех его век прошел. Когда выпал снег, и его замел. И его замел этот самый снег, тот, что шел и шел, шел и шел навек. «Прожил жизнь, чтобы выяснить, что все кончается…» Прожил жизнь, чтобы выяснить, что все кончается у счастливых, а также у тех, кто отчается. И отчаянье, и ужасный конец — все имеет конец. Но пока выяснял, он рассветы встречал и закаты и опыт свой малый удвоил. И усвоил себе все начала начал, прежде чем окончанье конца он усвоил. Небеса над ним плыли огромные, синие. Солнце днем его жгло, ночью мгла его жгла. И он понял, что жизнь — бесконечная линия, и он понял, что смерть, словно точка, мала. «Тщательно, как разбитая армия…» Тщательно, как разбитая армия войну забывает, ее забыл, ее преступления, свои наказания в ящик сложил, гвоздями забил. Как быстро оклеивается разбитое, хоть вдребезги было разнесено! Как твердо помнится забытое: перед глазами торчит оно. Перед глазами, перед глазами с его упреками, с ее слезами, с его поздней мудростью наживной, с ее оборкою кружевной. «Что думает его супруга дорогая…» Что думает его супруга дорогая, с такою яростью оберегая свою семью, свою беду, свой собственный микрорайон в аду? За что цепляется? Царапает за что, когда, закутавшись в холодное пальто, священным вдохновением объята, названивает из автомата? Тот угол, жизнь в который загнала, зачем она, от бешенства бела, с аргументацией такой победной так защищает, темный угол, бедный? Не лучше ли без спору сдать позиции, от интуиции его, амбиции отделавшись и отказавшись вдруг? Не лучше ли сбыть с рук? Но не учитывая, как звонок сопернице сторицей ей воздастся, она бежит звонить, сбиваясь с ног и думая: «А может быть, удастся?» |
