Ранен Словно хлопнули по плечу Стопудовой горячей лапой. Я внезапно наземь лечу, Неожиданно тихий, слабый. Убегает стрелковая цепь, Словно солнце уходит на запад. Остается сожженная степь, Я и крови горячей запах. Я снимаю с себя наган — На боку носить не сумею. И ремень, как большой гайтан, Одеваю себе на шею! И — от солнца ползу на восток, Приминая степные травы. А за мной ползет кровавый След. Дымящийся и густой. В этот раз, в этот первый раз Я еще уползу к востоку От германцев, от высших рас. Буду пить в лазарете настойку, Буду сводку читать, буду есть Суп-бульон, с петрушкой для запаха. Буду думать про долг, про честь. Я еще доползу до запада. Роман Толстого Нас привезли, перевязали, Суть сводки нам пересказали. Теперь у нас надолго нету дома. Дом так же отдален, как мир. Зато в палате есть четыре тома Романа толстого «Война и мир». Роман Толстого в эти времена Перечитала вся страна. В госпиталях и в блиндажах военных, Для всех гражданских и для всех военных Он самый главный был роман, =любимый: В него мы отступали из войны. Своею стойкостью непобедимой Он обучал, какими быть должны. Роман Толстого в эти времена Страна до дыр глубоких залистала. Мне кажется, сама собою стала, Глядясь в него, как в зеркало, она. Не знаю, что б на то сказал Толстой, Но добродушье и великодушье Мы сочетали с формулой простой! Душить врага до полного удушья. Любили по Толстому; по нему, Одолевая смертную истому, Докапывались, как и почему. И воевали тоже по Толстому. Из четырех томов его косил На Гитлера фельдмаршал престарелый И, не щадя умения и сил, Устраивал засады и обстрелы. С привычкой славной вылущить зерно Практического перечли со вкусом Роман. Толстого знали мы давно. Теперь он стал победы кратким курсом. Лес за госпиталем Я был ходячим. Мне было лучше, чем лежачим. Мне было проще. Я обходил огромные лужи. Я уходил в соседнюю рощу. Больничное здание белело в проемах промежду белых берез. Плечо загипсованное болело. Я его осторожно нес. Я был ходячим. Осколок мины моей походки пронесся мимо, но заливающе горячо другой осколок ударил в плечо. Но я об этом не вспоминал. Я это на послевойны откладывал, а просто шел и цветы сминал, и ветки рвал, и потом обгладывал. От обеда и до обхода было с лишком четыре часа. — Мужайся, — шептал я себе, — пехота. Я шел, поглядывая в небеса. Осенний лес всегда просторней, чем летний лес и зимний лес. Усердно спотыкаясь о корни, я в самую чащу его залез. Сквозь ветви и сучья синело небо. А что я знал о небесах? А до войны я ни разу не был в осеннем лесу и в иных лесах. Война горожанам дарила щедро землю — раздолья, угодья, недра, невиданные доселе леса и птичьи неслыханные голоса. Торжественно было, светло и славно. И сквозь торжественность и тишину я шел и разрабатывал планы, как лучше выиграть эту войну. Самая военная птица
Горожане, только воробьев знавшие из всей орнитологии, слышали внезапно соловьев трели, то крутые, то отлогие. Потому — война была. Дрожанье песни, пере-пере-перелив слышали внезапно горожане, полземли под щели перерыв. И военной птицей стал не сокол и не черный ворон, не орел — соловей, который трели цокал и колена вел. Вел, и слушали его живые, и к погибшим залетал во сны. Заглушив оркестры духовые, стал он главной музыкой войны. «У офицеров было много планов…» У офицеров было много планов, Но в дымных и холодных блиндажах Мы говорили не о самом главном, Мечтали о деталях, мелочах, — Нет, не о том, за что сгорают танки И движутся вперед, пока сгорят, И не о том, о чем молчат в атаке, — О том, о чем за водкой говорят! Нам было мило, весело и странно, Следя коптилки трепетную тень, Воображать все люстры ресторана Московского! В тот первый мира день Все были живы. Все здоровы были. Все было так, как следовало быть, И даже тот, которого убили, Пришел сюда, чтоб с нами водку пить. Официант нес пиво и жаркое, И все, что мы в грядущем захотим, А музыка играла — что такое? — О том, как мы в блиндажике сидим, Как бьет в накат свинцовый дождик частый, Как рядом ходит орудийный гром, А мы сидим и говорим о счастье. О счастье в мелочах. Не в основном. |
