«Интеллигенты получали столько же…» Интеллигенты получали столько же и даже меньше хлеба и рублей и вовсе не стояли у рулей. За макинтош их звали макинтошники, очкариками звали — за очки. Да, звали. И не только дурачки. А макинтош был старый и холодный, и макинтошник — бедный и голодный, гриппозный, неухоженный чудак. Тот верный друг естественных и точных и ел не больше, чем простой станочник, и много менее, конечно, пил. Интеллигент! В сем слове колокольцы опять звенят! Какие бубенцы! И снова нам и хочется и колется интеллигентство, как деды и отцы. «Знак был твердый у этого времени…» Знак был твердый у этого времени. Потому, облегчившись от бремени ижицы и фиты, твердый знак оно сохранило и грамматика не обронила знак суровости и прямоты. И грамматика не утеряла, и мораль не отбросит никак из тяжелого материала на века сработанный знак. Признавая все это, однако в барабан не желаю бряцать, преимущества мягкого знака не хочу отрицать. «Ответы пока получены только на второстепенные…» Ответы пока получены только на второстепенные вопросы. На первостепенные ответов нет до сих пор. Вскипает горячей пеною по каждому случаю спор. Еще начать и кончить! Еще работы столько! Небо теперь не ближе, чем тысячу лет тому. Надо думать и делать, осознавая стойко, что конца истории не увидать никому. Прощание Добро и Зло сидят за столом. Добро уходит, и Зло встает… (Мне кажется, я получил талон На яблоко, что познанье дает.) Добро надевает мятый картуз. Фуражка форменная на Зле. (Мне кажется, с плеч моих сняли груз И нет неясности на всей земле.) Я слышу, как громко глаголет Зло: — На этот раз тебе повезло. — И руку протягивает Добру И слышит в ответ: — Не беру. Зло не разжимает сведенных губ. Добро разевает дырявый рот, Где сломанный зуб и выбитый зуб, Руина зубов встает. Оно разевает рот и потом Улыбается этим ртом. И счастье охватывает меня: Я дожил до этого дня. Отложенные тайны
Прячет история в воду концы. Спрячут, укроют и тихо ликуют. Но то, что спрятали в воду отцы, дети выуживают и публикуют. Опыт истории ей показал: прячешь — не прячешь, топишь — не топишь, кто бы об этом ни приказал, тайну не замедляешь — торопишь. Годы проходят, быстрые годы, медленные проплывают года — тайны выводят на чистую воду, мутная их не укрыла вода. И не в законы уже, а в декреты, криком кричащие с каждой стены, тайны отложенные и секреты скрытые превратиться должны. Домик погоды Домик на окраине. В стороне От огней большого города. Все, что знать занадобилось мне Относительно тепла и холода, Снега, ветра, и дождя, и града, Шедших, дувших, бивших в этот век, Сложено за каменной оградой К сведенью и назиданию всех. В двери коренастые вхожу. Омы голенастые гляжу. Узнаю с дурацким изумленьем: В День Победы — дождик был! Дождик был? А я его — забыл. Узнаю с дурацким изумленьем, Что шестнадцатого октября Сорок первого, плохого года, Были: солнце, ветер и заря, Утро, вечер и вообще — погода. Я-то помню — злобу и позор: Злобу, что зияет до сих пор, И позор, что этот день заполнил. Больше ничего я не запомнил. Незаметно время здесь идет. Как романы, сводки я листаю. Достаю пятьдесят третий год — Про погоду в январе читаю. Я вставал с утра пораньше — в шесть. Шел к газетной будке поскорее, Чтобы фельетоны про евреев Медленно и вдумчиво прочесть. Разве нас пургою остановишь? Что бураны и метели все, Если трижды имя Барановичи На одной сияет полосе? Месяц март. Умер вождь. Радио глухими голосами Голосит: теперь мы сами, сами! Ведро было или, скажем, дождь, Как-то не запомнилось. Забылось, Что же было в этот самый день. Помню только: сердце билось, билось И передавали бюллетень. Как романы, сводки я листаю. Ураганы с вихрями считаю. Нет, иные вихри нас мели И другие ураганы мчали, А погоды мы — не замечали, До погоды — руки не дошли. |
