«Терплю свое терпение…» Терплю свое терпение который год, как пение сольфеджио девчонкой за стеной. Девчонка безголосая горлянку дерет, и за душу терпение мое меня берет. Обзавожусь привычками и привыкаю к ним, то предаюсь порокам, то делаю добро. Девчонка безголосая все занята одним: за гаммой гамму гонит, как поезда метро. Усилие, которое казалось мне бедой, потом в привычку входит и входит, в обиход. А я, словно корова, — не страшен мне удой. Терплю свое терпение который год. Не за себя прошу Седой и толстый. Толстый и седой. Когда-то юный. Бывший молодой, а ныне — зрелый и полупочтенный, с какой-то важностью, почти потешной, неряшлив, суетлив и краснолиц, штаны подтягивая рукою, какому-то из важных лиц опять и снова не дает покоя. В усы седые тщательно сопя, он говорит: «Прошу не за себя!» А собеседник мой, который тоже неряшлив, краснолиц, и толст, и сед, застенчиво до нервной дрожи торопится в посольство на обед. — Ну что он снова пристает опять? Что клянчит? Ну, ни совести, ни чести! Назад тому лет тридцать, тридцать пять они, как пишут, начинали вместе. Давно начало кончилось. Давно конец дошел до полного расцвета. — И как ему не надоест все что? И как ему не станет все равно? На солнце им обоим тяжело — отказываться так же, как стараться, а то, что было, то давно прошло — все то, что было, если разобраться. «Хорошо быть надеждой. Плохо…» Хорошо быть надеждой. Плохо быть последней надеждой. Плохо быть той стеной, припирают к которой спиной. Это тоже испытано мной. Отбояриваться от отчаяния, от скромнейшего ни-гу-гу, от трагического молчания не желаю даже врагу. Лично я — не могу. Зато как хорошо, если выгод не щадя, не считая затрат, вдруг находишь единственный выход. До чего же он счастлив и рад. Ты — счастливей стократ. Все, что было нехорошо, вдруг становится хорошо. На себя, как на Господа Бога, смотришь в зеркало. Было плохо, но ты сделал все хорошо. «Сентиментальность. Область чувств…»
Сентиментальность. Область чувств. Я этой области не чужд. Я в эту область въезж и вхож и только потому я гож не только вкусику кружка, но и большому вкусу круга, где понимают дружбу друга, осознают вражду врага. Самый старый долг Самый старый долг плачу: с ложки мать кормлю в больнице. Что сегодня ей приснится? Что со стула я лечу? Я лечу, лечу со стула. Я лечу, лечу, лечу… — Ты бы, мамочка, соснула. — Отвечает: — Не хочу… Что там ныне ни приснись, вся исписана страница этой жизни. Сверху — вниз. С ложки мать кормлю в больнице. Но какой ни выйдет сон — снится маме утомленной: это он, это он, с ложки некогда кормленный. «Я был либералом…» Я был либералом, при этом — гнилым. Я был совершенно гнилым либералом, увертливо скользким, как рыба налим, как город Нарым — обмороженно вялым. Я к этому либерализму пришел не сразу. Его я нашел, как монету, его, как билетик в метро, я нашел и езжу, по этому езжу билету. Он грязен и скомкан. С опаской берет его контролер, с выражением гнева. Но все-таки можно проехать вперед, стать справа и проходить можно слева. О, как тот либерализм ни смешон, я с ним, как с шатром переносным, кочую. Я все-таки рад, что его я нашел. Терять же покуда его не хочу я. «— Как ты смеешь? Как ты можешь? Что ты хочешь?…» — Как ты смеешь? Как ты можешь? Что ты хочешь? — Басом тенором баритоном в шутку всерьез равнодушно враги друзья своя совесть вчера сегодня завтра. Отвечал этому хору: — Я не могу иначе. Астрономия и автобиография Говорят, что Медведиц столь медвежеватых и закатов, оранжевых и рыжеватых, — потому что какой же он, к черту, закат, если не рыжеват и не языкат, — в небесах чужеземных я, нет, не увижу, что граница доходит до неба и выше, вдоль по небу идет, и преграды тверды, отделяющие звезду от звезды. Я вникать в астрономию не собираюсь, но, родившийся здесь, умереть собираюсь здесь! Не где-нибудь, здесь! И не там — только здесь! Потому что я здешний и тутошний весь. |
