Метр восемьдесят два Женский рост — метр восемьдесят два! Многие поклонники, едва доходя до плеч, соображали, что смешно смотреть со стороны, что ходить за нею — не должны. Но, сообразивши, продолжали. Гордою пленительною статью, взоров победительною властью, даже, в клеточку с горошком, платьем выдавалась — к счастью и к несчастью. Город занял враг войны в начале. Продолжалось это года два. Понимаете, что же означали красота и метр восемьдесят два? Многие красавицы, помельче ростом, длили тихое житье. Метр восемьдесят два, ее пометя, с головою выдавал ее. С головою выдавал вражьему, мужчинскому наскоку, спрятаться ей не давал за чужими спинами нисколько.. Город был — прифронтовой, полный солдатни, до женщин жадной. Как ей было с гордой головой, выглядевшей Орлеанской Жанной, исхудавшей, но еще живой? Есть понятие — величье духа и еще понятье — голодуха. Есть понятье — совесть, честь и старуха мать — понятье есть. В сорок третьем, в августе, когда город был освобожден, я сразу забежал к ней. Помню фразу: горе — не беда! Ямой черною за ней зияли эти года два, а глаза светились и сияли с высоты метр восемьдесят два. Как убивали мою бабку Как убивали мою бабку? Мою бабку убивали так: Утром к зданию горбанка Подошел танк. Сто пятьдесят евреев города, Легкие от годовалого голода, Бледные от предсмертной тоски, Пришли туда, неся узелки. Юные немцы и полицаи Бодро теснили старух, стариков И повели, котелками бряцая, За город повели, далеко. А бабка, маленькая, словно атом, Семидесятилетняя бабка моя Крыла немцев, Ругала матом, Кричала немцам о том, где я. Она кричала: — Мой внук на фронте, Вы только посмейте, Только троньте! Слышите, наша пальба слышна! — Бабка плакала и кричала И шла. Опять начинала сначала Кричать. Из каждого окна Шумели Ивановны и Андреевны, Плакали Сидоровны и Петровны: — Держись, Полина Матвеевна! Кричи на них. Иди ровно! — Они шумели: — Ой, що робыть З отым нимцем, нашим ворогом! — Поэтому бабку решили убить, Пока еще проходили городом. Пуля взметнула волоса. Выпала седенькая коса, И бабка наземь упала. Так она и пропала. Лошади в океане
Лошади умеют плавать, Но — не хорошо. Недалеко. «Глория» по-русски значит «Слава», — Это вам запомнится легко. Шел корабль, своим названьем гордый, Океан старался превозмочь. В трюме, добрыми мотая мордами, Тыща лошадей топталась день и ночь. Тыща лошадей! Подков четыре тыщи! Счастья все ж они не принесли. Мина кораблю пробила днище Далеко-далёко от земли. Люди сели в лодки, в шлюпки влезли. Лошади поплыли просто так. Что ж им было делать, бедным, если Нету мест на лодках и плотах? Плыл по океану рыжий остров. В море в синем остров плыл гнедой. И сперва казалось — плавать просто, Океан казался им рекой. Но не видно у реки той края. На исходе лошадиных сил Вдруг заржали кони, возражая Тем, кто в океане их топил. Кони шли на дно и ржали, ржали, Все на дно покуда не пошли. Вот и все. А все-таки мне жаль их — Рыжих, не увидевших земли. Справки Фронт отодвинулся на запад, и спешно догоняю я, но в брошенной избенке запах давно немытого людья. В избушке, вставшей на пути, враждебным человеком пахнет. А что, если гранатой жахнет? Даю команду: Выходи! Мне тотчас под ноги летят противогаз и автомат, патроны — весь набор безделиц, не нужный больше никому. Потом выходит их владелец — солдат немецкий. Как ему, должно быть, страшно! Но выходит, израненный, полуживой, с руками вверх — над головой, и взглядом пристальным обводит меня. Наверно, спал: разут. И говорит: Гитлер капут. Несчастен, грязен и небрит, во всех своих движеньях скован, как будто в землю был зарыт надолго и сейчас откопан, но он бумажки достает и мне почтительно сует. Читаю: «Этот фриц — добрый», «Этот немец жил у нас один месяц и людей не обижал», «Дана ефрейтору Мюллеру в том, что он такой, как все», «Дана ефрейтору Мюллеру в том, что он добрый», и снова: «Дана Мюллеру в том, что он добрый». Пока все это я читал, пока товарищ под прицелом того ефрейтора держал, он думал и соображал: довоевал живым и целым, людей не очень обижал и до конца войны достал. А я проглядываю даты, что под бумажками стоят: предусмотрительны солдаты Германии, а сей солдат года за три и даже больше, давным-давно, в Восточной Польше предвидел этот вариант. Какой пророческий талант! Покуда в мировом масштабе считали в генеральном штабе, покуда Гитлер собирал дивизии, ефрейтор этот избрал куда надежней метод: по избам справки собирал. Ну что ж, пока его отправлю в плен. Много там уже таких. А через тридцать лет отправлю в ретроспективный этот стих. |
