«Самохвалы собирают самовары…» Самохвалы собирают самовары, Пустозвоны собирают бубенцы. Даже реки там не зимовали, где бывали их гонцы. Церковки, что позабыты веком, обдирает глупость или спесь. Галич — весь и Углич — весь, Север с тундрой и тайгою — весь — все обобраны с большим успехом. И палеонтолог не бывал в розысках существ, давно подохших, где козла ночами забивал в ожидании икон фарцовщик. Жизнь пошла куда живей. Как все ныне изменилось. Что при ликвидации церквей две копейки килограмм ценилось, ценят выше крабов и икры в Лондоне, Париже и Милане. Изменились правила игры. Вот откуда пошлое старанье. «Речи так речи…» Речи так речи, драму так драму, но не переча, всю телепрограмму смотрят — и в оба, что бы ни спели, смотрят до гроба с самой купели, сведенья, так же, как предубеждения, в веденьи этого учреждения — мировоззрения, мироощущения, и подозрения, и сообщения — что им дикторша скажет, то им на душу ляжет! Что сообщат — то обобщат. Вот оно, счастье, чем обернулось: словно бы в чащу снова вернулось племя людей. Пара идей на двести десять телодвижений. Бремя не взвесить таких достижений. Черная икра Ложные классики ложками поутру жрут подлинную, неподдельную, истинную икру, но почему-то торопятся, словно за ними гонится подлинная, неподдельная, истинная конница. В сущности, времени хватит, чтобы не торопясь съесть, переварить и снова проголодаться и зажевать по две порции той же икры опять — если не верить слухам и панике не поддаться. Но только ложноклассики верят в ложноклассицизм, верят, что наказуется каждое преступление, и все энергичнее, и все исступленнее ковыряют ложками кушанье блюдечек из. В сущности, времени хватит детям их детей, а икры достанет и поварам и слугам, и только ложные классики робко и без затей верят, что будет воздано каждому по заслугам. «Смолоду и сдуру…»
Смолоду и сдуру — Мучились и гибли. Зрелость это — сдула. Годы это — сшибли. Смолоду и сослепу Тыкались щенками. А теперь-то? После-то? С битыми щеками? А теперь-то, нам-то Гибнуть вовсе скушно. Надо, значит — надо. Нужно, значит — нужно. И толчется совесть, Словно кровь под кожей, В зрелость или в псовость. Как они похожи. «Вырабатывалась мораль…» Вырабатывалась мораль в том же самом цеху: ширпотреба, и какая далекая даль пролегала от цеха до неба! Вырабатывалась она, словно кофточка: очень быстро, словно новый букет вина по приказу того же министра. Как вино: прокисла уже, словно кофточка: проносилась, и на очередном рубеже ту мораль вывозят на силос. «Хвалить или молчать!..» Хвалить или молчать! Ругать ни в коем разе. Хвалить через печать, похваливать в приказе, хвалить в кругу семьи, знакомому и другу, повесить орден и пожать душевно руку. Отметить, поощрить, заметить об удачах. При этом заострить вниманье на задачах, на нерешенном, на какой-нибудь детали. Такие времена — хвалебные — настали. «Кто пьет, кто нюхает, кто колется…» Кто пьет, кто нюхает, кто колется, кто богу потихоньку молится, кто, как в пещере троглодит, пред телевизором сидит, кто с полюбовницей фланирует, кто книги коллекционирует, кто воду на цветочки льет, кто, стало быть, опять же пьет. Кто из подшивки, что пылится на чердаке лет шестьдесят, огромные тупые лица Романовых — их всех подряд — вырезывает и раскладывает, наклеивает и разглядывает. По крайней мере, в двух домах я видел две таких таблицы, где всей династии размах — Романовых тупые лица. Реперунизация Выдыбает Перун отсыревший, провонявший тиной речной. Снова он — демиург озверевший, а не идол работы ручной. Снова бог он и делает вдох, и заглатывает полмира, а ученые баяли: сдох! Баснями соловья кормили. Вот он — держится на плаву, а ныряет все реже и реже. В безобразную эту главу кирпичом — потяжеле — врежу. Врежешь! Как же! Лучше гляди, что там ждет тебя впереди. Вот он. И — вот она — толпа. Кто-то ищет уже столпа в честь Перунова воскрешенья для Перунова водруженья. Кто-то ищет уже столба для повешенья утопивших. Кто-то оду Перуну пишет. Кто-то тихо шепчет: судьба. |
