«В борьбе за это…» Под эту музыку славно воевать на войне. Когда ее заиграют оркестры полковые, прекрасные пробелы являются вдруг в огне и рвутся в бой офицеры, сержанты и рядовые. Весело надо делать грустное дело свое. Под музыку надо делать свое печальное дело. Ведь с музыкою — житуха. Без музыки — не житье. Без музыки — нету хода, а с музыкой — нету предела. Какой капельмейстер усатый когда ее сочинил? Во время которой осады перо он свое очинил и вывел на нотной бумаге великие закорючки? А в них — штыки, и флаги, и проволоки-колючки! Ее со слуха учили чапаевские трубачи, и не было палаты, и не было лазарета, где ветеран новобранцу не говорил: «Молчи! Мне кажется, заиграли где-то „В борьбе за это…“.» Двести метров Мы бы не доползли бы, Ползи мы хоть ползимы. Либо случай, либо — Просто счастливые мы. Ровно двести метров Было того пути, Длинных, как километры… Надо было ползти! Надо — значит, надо! (Лозунг той войны.) Сжав в руках гранаты, Мы ползти должны. Белые маскхалаты Тихо берут подъем. Словно ели, мохнаты, Оползнями ползем. Оползнями, плывунами Плыли мы по снегам. Что же станется с нами, Взвод не постигал. Взвод об этом не думал: Полз, снег вороша. И как пену сдунул Немцев с рубежа. Волокуша Вот и вспомнилась мне волокуша и девчонки лет двадцати: ими раненые волокутся, умирая по пути. Страшно жалко и просто страшно: мины воют, пули свистят. Просто так погибнуть, зряшно, эти девушки не хотят. Прежде надо раненых выволочь, может, их в медсанбате вылечат, а потом чайку согреть, а потом — хоть умереть. Натаскавшись, належавшись, кипяточку поглотав, в сыроватый блиндажик залезши, младший крепко спит комсостав. Три сержантки — мала куча — вспоминаются нынче мне. Что же снится им? Волокуша. Тянут раненых и во сне. Мороз
Совершенно окоченелый в полушерстяных галифе, совершенно обледенелый, сдуру выскочивший на январь налегке, неумелый, ополоумелый, на полуторке, в кузове, сутки я пролежал, и покрыл меня иней. Я сначала дрожал, а потом — не дрожал: ломкий, звонкий и синий. Двадцать было тогда мне, пускай с небольшим. И с тех пор тридцать с лишком привыкаю к невеселым мыслишкам, что пришли в эти градусы в сорок, пускай с небольшим. Между прочим, все это случилось на передовой. До противника — два километра. Кое-где полтора километра. Но от резкого и ледовитого ветра, от неясности, кто ты, — замерзший или живой, даже та, небывалая в мире война отступила пред тем, небывалым на свете морозом. Ну и времечко было! Эпоха была! Времена! Наконец мы доехали. Ликом курносым посветило нам солнышко. Переваливаясь через борт и вываливаясь из машины, я был бортом проезжей машины — сантиметра на четверть — едва не растерт. Ну и времечко было! Эпоха была! Времена! Впрочем, было ли что-нибудь лучше и выше, чем то правое дело, справедливое наше, чем Великая Отечественная война? Даже в голову нам бы прийти не могло предпочесть или выбрать иное, другое — не метели крыло, что по свету мело, не мороз, нас давивший тяжелой рукою. Госпиталь Еще скребут по сердцу «мессера», Еще вот здесь безумствуют стрелки, Еще в ушах работает «ура», Русское «ура-рарара-рарара!» — На двадцать слогов строки. Здесь ставший клубом бывший сельский храм — Лежим под диаграммами труда, Но прелым богом пахнет по углам — Попа бы деревенского сюда! Крепка анафема, хоть вера не тверда. Попишку бы лядащего сюда! Какие фрески светятся в углу! Здесь рай поет! Здесь ад ревмя ревет! На глиняном истоптанном полу Лежит диавол, раненный в живот. Под фресками в нетопленом углу Лежит подбитый унтер на полу. Напротив, на приземистом топчане, Кончается молоденький комбат. На гимнастерке ордена горят. Он. Нарушает. Молчанье. Кричит! (Шепотом — как мертвые кричат.) Он требует, как офицер, как русский, Как человек, чтоб в этот крайний час Зеленый, рыжий, ржавый унтер прусский Не помирал меж нас! Он гладит, гладит, гладит ордена, Оглаживает, гладит гимнастерку И плачет, плачет, плачет горько, Что эта просьба не соблюдена. А в двух шагах, в нетопленом углу, Лежит подбитый унтер на полу. И санитар его, покорного, Уносит прочь, в какой-то дальний зал, Чтоб он своею смертью черной Комбата светлой смерти не смущал. И снова ниспадает тишина. И новобранца наставляют воины: — Так вот оно, какая здесь война! Тебе, видать, не нравится она — Попробуй перевоевать по-своему! |
