Евгений С точки зрения Медного Всадника и его державных копыт этот бедный Ванька-Невстанька впечатленья решил копить. Как он был остер и толков! Все же данные личного опыта поверял с точки зрения топота, уточнял с позиций подков. Что там рок с родной стороною ни выделывал, ни вытворял — головою, а также спиною понимал он и одобрял. С точки зрения Всадника Медного, что поставлен был так высоко, было долго не видно бедного, долго было ему нелегко. Сколько было пытано, бито! Чаще всех почему-то в него государственное копыто било. Он кряхтел, ничего. Ничего! Утряслось, обошлось, отвиселось, образовалось. Только вспомнили совесть и жалость — для Евгения место нашлось. Медный Всадник, спешенный вскоре, потрошенный Левиафан, вдруг почувствовал: это горе искренне. Хоть горюющий пьян. Пьян и груб. Шумит. Озорует. Но не помнит бывалых обид, а горюет, горюет, горюет и скорбит, скорбит, скорбит. Вечерами в пивной соседней это бедный и этот Медный, несмотря на различный объем, за столом восседают вдвоем. Несмотря на судеб различность, хвалят культ и хвалят личность. Вопреки всему, несмотря ни на что, говорят: «Не зря!» О порядке и дисциплине Медный Всадник уже не скорбит. Смотрит на отпечаток в глине человеческой медных копыт. «Бывший кондрашка, ныне инсульт…» Бывший кондрашка, ныне инсульт, бывший разрыв, ныне инфаркт, что они нашей морали несут? Только хорошее. Это — факт. Гады по году лежат на спине. Что они думают? — Плохо мне. Плохо им? Плохо взаправду. Зато гады понимают за что. Вот поднимается бывший гад, ныне — эпохи своей продукт, славен, почти здоров, богат, только ветром смерти продут. Бывший безбожник, сегодня он верует в бога, в чох и в сон. Больше всего он верит в баланс. Больше всего он бы хотел, чтобы потомки ценили нас по сумме — злых и добрых дел. Прав он? Конечно, трижды прав. Поэтому бывшего подлеца не лишайте, пожалуйста, прав исправиться до конца. «Отлежали свое в окопах…»
Отлежали свое в окопах, отстояли в очередях, кое-кто свое в оковах оттомился на последях. Вот и все: и пафосу — крышка, весь он выдохся и устал, стал он снова Отрепьевым Гришкой, Лжедимитрием быть перестал. Пафос пенсию получает. Пафос хвори свои врачует. И во внуках души не чает. И земли под собой не чует. Оттого, что жив, что утром кофе черное медленно пьет, а потом с размышлением мудрым домино на бульваре забьет. Темпераменты Один — укажет на резон, другой — полезет на рожон. Один попросит на прокорм, другой — наперекор. А кто-то уговаривал: идите по домам! В застенке разговаривал, на дыбу подымал. Характер, темперамент, короче говоря, ходили с топорами на бога и царя. Ослушники и послушники, прислужники, холопы у сытости, у пошлости, у бар или Европы, мятежник и кромешник, опричник, палач. И все — в одном народе, Не разберешь, хоть плачь. Такая эпоха Сколько, значит, мешков с бедою и тудою стаскал и сюдою, а сейчас ему — ничего! Очень даже неплохо! Отвязались от него, потому что такая эпоха. Отпустили, словно в отпуск. Пропустили, дали пропуск. Допустили, оформили допуск. Как его держава держала, а теперь будто руки разжала. Он и выскочил, но не пропал, а в другую эпоху попал. Да, эпоха совсем другая, А какая? Такая, что ее ругают, а она — потакает. И корова своя, стельная. И квартира своя, отдельная. Скоро будет машина личная и вся жизнь пойдет отличная. «Крестьянская ложка-долбленка…» Крестьянская ложка-долбленка, начищенная до блеска. А в чем ее подоплека? Она полна интереса. Она, как лодка в бурю в открытом и грозном море, хлебала и щи и тюрю, но больше беду и горе. Но все же горда и рада за то, что она, бывало, единственную награду крестьянину добывала. Она над столом несется, губами, а также усами облизанная, как солнце облизано небесами. Крестьянской еды дисциплина: никто никому не помеха. Звенит гончарная глина. Ни суеты, ни спеха. Вылавливая картошки, печеные и простые, звенят деревянные ложки, как будто они золотые. |
