«Отбиваться лучше в одиночку…» Отбиваться лучше в одиночку: стану я к стене спиной, погляжу, что сделают со мной, справятся или не справятся? Чувство локтя — это хорошо. Чувство каменной стены, кирпичной — это вам не хорошо — отлично. А отличное — лучше хорошего. Будут с гиком, с криком бить меня, я же буду отбиваться — молча, скаля желтые клыки по-волчьи, сплевывая их по-людски. Выпустят излишек крови — пусть. Разобьют скулу и нос расквасят. Пусть толкут, колотят и дубасят — я свое возьму. Хорошо загинуть без долгов, без невыполненных обещаний и без слишком затяжных прощаний по-людски, по-человечески. Березка в Освенциме Березка над кирпичною стеной, Случись, когда придется, надо мной! Случись на том последнем перекрестке! Свидетелями смерти не возьму Платан и дуб. И лавр мне ни к чему. С меня достаточно березки. И если будет осень, пусть листок Спланирует на лоб горячий. А если будет солнце, пусть восток Блеснет моей последнею удачей. Все нации, которые — сюда, Все русские, поляки и евреи Березкой восхищаются скорее, Чем символами быта и труда. За высоту, За белую кору Тебя последней спутницей беру. Не примирюсь со спутницей иною! Березка у освенцимской стены! Ты столько раз в мои врастала сны. Случись, когда придется, надо мною. «Теперь Освенцим часто снится мне…» Теперь Освенцим часто снится мне: дорога между станцией и лагерем. Иду, бреду с толпою бедным Лазарем, а чемодан колотит по спине. Наверно, что-то я подозревал и взял удобный, легкий чемоданчик. Я шел с толпою налегке, как дачник. Шел и окрестности обозревал. А люди чемоданы и узлы несли с собой, и кофры, и баулы, высокие, как горные аулы. Им были те баулы тяжелы. Дорога через сон куда длинней, чем наяву, и тягостней и длительней. Как будто не идешь — плывешь по ней, и каждый взмах все тише и медлительней. Иду как все: спеша и не спеша, и не стучит застынувшее сердце. Давным-давно замерзшая душа на том шоссе не сможет отогреться. Нехитрая промышленность дымит навстречу нам поганым сладким дымом и медленным полетом лебединым остатки душ поганый дым томит. Неудача чтицы
Снова надо пробовать и тщиться, делать ежедневные дела, чтобы начинающая чтица где-нибудь на конкурсе прочла. Требовательны эти начинающие, ниже гениальности не знающие мерки. Меньше Блока — не берут. Прочее для них — напрасный труд. Снова предаюсь труду напрасному, отдаюсь разумному на суд, отдаюсь на посмеянье праздному: славы строки мне не принесут. Тем не менее хоть мы не гении, но у нас железное терпение. Сказано же кем-то: Блок-то Блок, тем не менее сам будь не плох. Плоше Блока. Много плоше, я тружусь в круженьи городском, чтобы чтица выкрикнула в ложи строки мои звонким голоском. Чтице что? Сорвет аплодисменты. Не сорвет — не станет дорожить. Чтице долго жить еще до смерти. Мне уже недолго жить. Вот она торжественно уходит в платьице, блистающем фольгой, думая, что этот не проходит, а подходит кто-нибудь другой. Вроде что мне равнодушье зала? Мир меня рассудит, а не зал. Что мне, что бы чтица ни сказала? Я еще не все сказал. Но она ресницы поднимает. Но она плечами пожимает. «Черным черное именую. Белым — белое…» Черным черное именую. Белым — белое. Что черно — черно. Что бело — бело. Никому никаких уступок не делаю, не желаю путать добро и зло. Поведения выработанная линия не позволит мне, хоть хнычь, хоть плачь, применить двусмысленное, красно-синее, будь то карандаш. Будь то даже мяч. Между тем весь мир написан смешанными красками. И устойчива эта смесь. И уже начинают считать помешанными тех, кто требует, чтоб одноцветен был весь. И, наверно, правильнее и моральнее всех цветов, колеров и оттенков марание, свалка, судорога, хоровод всех цветов. Только я его оценить не готов. |
