«От человека много сору…» От человека много сору и мало толку, и я опять затею ссору, пусть втихомолку, и я опять затею свару с самим собою, с усердно поддающей жару своей судьбою. По улице пройду и стану жестикулировать, судьбу свою я не устану то регулировать, то восхвалять, то обзывать, и даже с маху с себя ее поспешно рвать, словно рубаху. Допинги Алкоголь, футбол и Христос остаются в запасе. Я не пью, не болею, не верю. Черный день можно высветлить алкоголем, если он не поможет — Христом и футболом. Замирание сердца, томление страсти, что присущи Христу, алкоголю, футболу, я еще не испробовал ни разу. Если выгонят из дому, остаются превосходные воздушные замки, те, что строят футбол и Христос с алкоголем. Вера, водка, азарт — три допинга мира крови мне не горячили ни разу. Не молился, не пил, не дрожал на трибуне. Эти три сухаря, три бинта, три рублевки — до сих пор в неприкосновенном запасе. Способность краснеть Ангел мой, предохранитель! Демон мой, ограничитель! Стыд — гонитель и ревнитель, и мучитель, и учитель. То, что враг тебе простит, не запамятует стыд. То, что память забывает, не запамятует срам. С ним такого не бывает, точно говорю я вам. Сколько раз хватал за фалды! Сколько раз глодал стозевно! Сколько раз мне помешал ты — столько кланяюсь я земно! Я стыду-богатырю, сильному, красивому, говорю: благодарю. Говорю: спасибо! Словно бы наружной совестью, от которой спасу нет, я горжусь своей способностью покраснеть как маков цвет. Дилемма Застрять во времени своем, как муха в янтаре, и выждать в нем иных времен — получше, поясней? Нет, пролететь сквозь времена, как галка на заре пересекает всю зарю, не застревая в ней? Быть честным кирпичом в стене, таким, как вся стена, иль выломаться из стены, пройдя сквозь времена? Быть человеком из толпы, таким, как вся толпа, и видеть, как ее столпы мир ставят на попа? А может, выйти из рядов и так, из ряду вон, не шум огромных городов, а звезд услышать звон? С орбиты соскочив, звезда, навек расставшись с ней, звенит тихонько иногда, а иногда — сильней. «Будто ветер поднялся…»
Будто ветер поднялся, до костей пробрали эти клятвы всех и вся в верности морали. Все-таки чему верны? Не традициям войны и не кровной мести — совести и чести. Это все слова, слова, но до слез задело, но кружится, голова. Слово тоже дело. «Значит, можно гнуть. Они согнутся…» Значит, можно гнуть. Они согнутся. Значит, можно гнать. Они — уйдут. Как от гнуса, можно отмахнуться, зная, что по шее — не дадут. Значит, если взяться так, как следует, вот что неминуемо последует: можно всех их одолеть и сдюжить, если только силы поднатужить, можно всех в бараний рог скрутить, только бы с пути не своротить. Понято и к исполненью принято, включено в инструкцию и стих, и играет силушка по жилушкам, напрягая, как веревки, их. «Тайны вызывались поименно…» Тайны вызывались поименно, выходили, сдержанно сопя, словно фокусник в конце сезона, выкладали публике себя. Тайны были маленькие, скверненькие. Каялись они навзрыд, словно шлюхи с городского скверика, позабывшие про срам и стыд. Тайны умирали и смердели сразу. Словно умерли давно. Люди подходили и смотрели. Людям было страшно и смешно. «С любопытством, без доброжелательства…» С любопытством, без доброжелательства наблюдаю обстоятельства жизни тех, кого зовут счастливцами с их вполне спокойной совестью, с красными от счастья лицами и железной выдержкой пред новостью, каковой она бы ни была. До чего у вас, счастливцы, хорошо идут дела! До чего вы, счастливцы, счастливы! До чего вам некуда спешить! Вороха несчастья и напраслины до чего вам неохота ворошить. |
