На самый верх Правила — и старые и новые — хороши и могут стать основою, но чтобы вершить или решать, хорошо их нарушать. Правила стращают и взывают, если надо, то сшибают с ног. Но бывает — сверху вызывают, с верху самого — с небес — звонок. И тогда, не соблюдая строго правил, прорубаясь сквозь леса, сам торишь широкую дорогу вверх, на самый верх, на небеса. «Дар — это дар…» Дар — это дар. Не сам — а небесам обязан я. И тот, кто это дал, и отобрать назад имеет право. Но кое-что я весело и браво без помощи чужой проделал сам. Читатель отвечает за поэта Читатель отвечает за поэта, Конечно, ежели поэт любим, Как спутник отвечает за планету Движением и всем нутром своим. Читатель — не бессмысленный кусок Железа, в беспредельность пущенный. Читатель — спутник, И в его висок Без отдыха стучится жилка Пушкина. Взаимного, большого тяготения Закон не тягостен и не суров. Прекрасно их согласное движение. Им хорошо вдвоем среди миров. Молодята Я был молод в конце войны, но намного меня моложе были те, кто рождены на пять, на шесть, на семь лет позже. Мне казалось: на шестьдесят. Мне казалось: на полстолетья, пережившие лихолетье, старше мы вот тех, молодят. Мне казалось, что как в штабах, как в армейских отделах кадров — месяц за год — и все! Табак! Крышка! Кончено! Бью вашу карту! Между тем они подросли, преимуществ моих не признали, доросли и переросли, и догнали и перегнали. Оказалось: у них дела. Оказалось: у них задачи, достиженья, победы, удачи, а война была — и прошла. «Скамейка на десятом этаже…» Скамейка на десятом этаже, К тебе я докарабкался уже, домучился, дополз, дозадохнулся, до дна черпнул, до дыр себя сносил, не пожалел ни времени, ни сил, но дотянулся, даже прикоснулся. Я отдохну. Я вниз и вверх взгляну, я посижу и что-нибудь увижу. Я посижу, потом рукой махну — тихонько покарабкаюсь повыше. Подъем жесток, словно дурная весть, И снова в сердце рвется каждый атом, но, говорят, на этаже двадцатом такая же скамейка есть. «Жалкой жажды славы не выкажу…»
Жалкой жажды славы не выкажу — ни в победу, ни в беду. Я свои луга еще выкошу. Я свои алмазы — найду. Честь и слава. Никогда еще это не было так далеко. Словно сытому с голодающим, им друг друга понять нелегко. Словно сельский учитель пения, сорок лет голоса ищу. И поганую доблесть терпения, как лимон — в горшке ращу. «Завяжи меня узелком на платке…» Завяжи меня узелком на платке. Подержи меня в крепкой руке. Положи меня в темь, в тишину и в тень, На худой конец и про черный день. Я — ржавый гвоздь, что идет на гроба. Я сгожусь судьбине, а не судьбе. Покуда обильны твои хлеба, Зачем я тебе? Сквозь мутное стекло окна В окне — четыре этажа, быть может, двадцать биографий просвечивают, мельтеша, сквозь стекла и сквозь ткань гардин всем блеском разноцветных граней. Их описатель я — один. Да, если я не разберусь сквозь ливня полосу косую, их радость канет, сгинет грусть, их жизнь пройдет зазря и всуе, промчится неотражена, замрет, отдышит невоспета. Напрасно мужа ждет жена, напрасно лампа зажжена, и все напрасно без поэта. Куплю подзорную трубу и посвящу себя труду разглядыванья, изученья и описанья. Назначенье свое, стезю свою, судьбу в соседских окнах я найду. «Человечество — смешанный лес…» Человечество — смешанный лес, так что нечего хвою топорщить или листья презрительно морщить: все равны под навесом небес. Человечество — общий вагон. Заплатили — входите, садитесь. Не гордитесь. На что вы годитесь, обнаружит любой перегон. Человечество — кинотеатр. С правом входа во время сеанса, также с правом равного шанса досмотреть. Умеряйте азарт. Пререканья и разноголосье не смолкают еще до сих пор. Получается все-таки хор. Мы шумим, но как в поле колосья. |
