«Ни за что никого никогда не судили…» Ни за что никого никогда не судили. Всех судили за дело. Например, за то, что латыш, и за то, что не так летишь и крыло начальство задело. Есть иная теория, лучшая — интегрального и тотального, непреодолимого случая, беспардонного и нахального. Есть еще одна гипотеза — злого гения Люцифера, коммуниста, который испортился — Карамзин-плутовата сфера. Почему же унес я ноги, как же ветр меня не потушил? Я не знаю, хоть думал много. Я решал, но еще не решил. Разговор — Выпускают, всех выпускают, распускают все лагеря, а товарища Сталина хают, обижают его зазря. Между тем товарищ Сталин обручном был — не палачом, обручном, что к бочке приставлен и не кем-нибудь — Ильичом. — Нет, Ильич его опасался, перед смертью он отписал, чтобы Сталин ушел с должности, потому что он кнут и бич. — Дошлый был он. — Этой пошлости опасался, должно быть, Ильич. Паяц Не боялся, а страшился этого паяца: никогда бы не решился попросту бояться. А паяц был низкорослый, рябоватый, рыжий, страха нашего коростой, как броней, укрытый. А паяц был устрашенный: чтобы не прогнали, — до бровей запорошенный страхом перед нами. Громко жил и тихо помер. Да, в своей постели. Я храню газетный номер с датой той потери. Эх, сума-тюрьма, побудка, авоськи-котомки. Это все, конечно, в шутку перечтут потомки. «Как входят в народную память?..» Как входят в народную память? Добром. И большим недобром. Сияющими сапогами. Надменных седин серебром. Победами в длительных войнах. Остротами вовремя, в срок, и казнями беспокойных, не ценящих этих острот. Убитые прочно убиты, забыты на все времена. Убийцами память — забита. Истории чаша — полна. Студенты и доценты, историки нашей страны, исправить славы проценты вы можете и должны. Раскапывайте захоронения, засыпанные враньем, поступки, подвиги, мнения, отпетые вороньем. «Государи должны гос ударить…»
Государи должны гос ударить, государство должно есть и пить и должно, если надо, ударить, и должно, если надо, убить. Понимаю, вхожу в положение, и хотя я трижды не прав, но как личное поражение принимаю списки расправ. «Списки расправ…» Списки расправ. Кто не прав, тот попадает в списки расправ. Роенный чад и чад типографский, аромат царский и рабский, колорит белый и черный, четкий ритм и заключенный. Я читал списки расправ, я считал, Сколько в списке. Это было одно из прав у живых, у остающихся читать списки расправ и видеть читающих рядом, трясущихся от ужаса, не от страха, мятущихся вихрей праха. «Подумайте, что звали высшей мерой…» Подумайте, что звали высшей мерой Лет двадцать или двадцать пять назад. Добро? Любовь? Нет. Свет рассвета серый И звук расстрела. Мы будем мерить выше этой высшей, А мера будет лучше и верней. А для зари, над городом нависшей, Употребление лучшее найдем. Счастье Словно луг запах В самом центре городского быта. Человек прошел, а на зубах Песенка забыта. Гляньте-ка ему вослед — Может, пьяный, а скорее нет. Все решили вдруг: Так поют после большой удачи, — Скажем, выздоровел друг, А не просто выстроилась дача. Так поют, когда вернулся брат, В плен попавший десять лет назад. Так поют, Разойдясь с женою нелюбимой, Ненавидимой, невыносимой, И, сойдясь с любимой, так поют, Со свиданья торопясь домой, Думая: «Хоть час, да мой!» Так поют, Если с плеч твоих беда свалилась, — Целый год с тобой пить-есть садилась, А свалилась в пять минут, Если эта самая беда В дверь не постучится никогда. Шел и пел Человек. Совсем не торопился. Не расхвастался и не напился! Удержался все же, утерпел. Просто — шел и пел. |
