«Поправляй меня, Родина! Я-то…» Поправляй меня, Родина! Я-то поправлял тебя, если мог. Сколько надо, меду и яду подмешай в ежедневный паек. У взаимного восхищения нету, в сущности, перспектив. Поправляй меня, коллектив! Я не жду твоего прощения. Четверть века осталось всего веку. Мне и того помене. И присутствовать при размене комплиментов моих и его не желаю и не хочу. Это мне и ему некстати. Лучше этот стишок вручу — для архива, не для печати. «Короткий переход из сна…» Короткий переход из сна в действительность сквозь звон будильника. И вот она — действительность. А сон лежит разбитой скорлупой, такой забытый и слепой. Вам снился только что набат или такой звонок, когда вы с головы до пят дрожите, со всех ног сбиваясь, броситесь на зов идущих сверху голосов. Действительность же хороша тем, что при свете дня воочию узрит душа, кто вызывал меня, кто призывал и почему и надо ли внимать ему. И страшное во тьме ночной — не страшно, а смешно, и ничего ему со мной не сделать все равно. Не сделать ничего ему, и солнце разгоняет тьму. «Я — пожизненный, даже посмертный…» Я — пожизненный, даже посмертный. Я — надолго, пусть навсегда. Этот временный, этот посменный должен много потратить труда, чтоб свалить меня, опорочить, и жалеючи силы его, я могу ему напророчить, что не выйдет со мной ничего. Как там ни дерет он носа — все равно прет против рожна. Не вытаскивается заноза, если в сердце сидит она. Может быть, я влезал, но в душу, влез, и я не дам никому сдвинуть с места мою тушу — не по силе вам, не по уму. «А если вы не поймете…» А если вы не поймете — я буду вам повторять. А снова не уразумеете — я повторю опять. И так до пяти раз, а после пяти надо откланяться и уйти. Но я же только вторично крики свои кричу и разъясняю отлично, что разъяснить хочу, а вы еще долго можете плечами пожимать, не понимать и снова, опять не понимать. «Век вступает в последнюю четверть…» Век вступает в последнюю четверть. Очень мало непройденных вех. Двадцать три приблизительно через года — следующий век. Наш состарился так незаметно, юность века настолько близка! Между тем ему на замену подступают иные века. Между первым его и последним годом жизни моей весь объем. Шел я с ним — сперва дождиком летним, а потом и осенним дождем. Скоро выпаду снегом, снегом вместе с ним, двадцатым веком. За порог его не перейду, и заглядывать дальше не стану, и в его сплоченном ряду прошагаю, пока не устану, и в каком-нибудь энском году на ходу упаду. Неоконченные споры Жил я не в глухую пору, проходил не стороной. Неоконченные споры не окончатся со мной. Шли на протяженьи суток с шутками или без шуток, с воздеваньем к небу рук, с истиной, пришедшей вдруг. Долог или же недолог век мой, прав или не прав, дребезг зеркала, осколок вечность отразил стремглав. Скоро мне или не скоро в мир отправиться иной — неоконченные споры не окончатся со мной. Начаты они задолго, за столетья до меня, и продлятся очень долго, много лет после меня. Не как повод, не как довод, тихой нотой в общий хор в длящийся извечно спор я введу свой малый опыт. В океанские просторы каплею вольюсь одной. Неоконченные споры не окончатся со мной. «Зачем, великая, тебе…» Зачем, великая, тебе со мной, обыденным, считаться? Не лучше ль попросту расстаться? Что значу я в твоей судьбе? Шепчу, а также бормочу. Страдаю, но не убеждаю. То сяду, то опять вскочу, хожу, бессмысленно болтаю. |
