Давай пойдем вдвоем Уже давным-давно, в сраженьи ежедневном, то радостном, то гневном, мы были заодно: делили пополам все то, что получали, удачи и печали, прогулки по полям, победы, и посты, и зорьку, что алела. Как у меня болело, когда болела ты! Все на двоих! Обид и тех мы не дробили. Меня словно избили, когда тебя знобит. Смущаясь и любя, без суеты и фальши, я вновь зову тебя: пойдем со мною дальше! Анализ фотографии Из негритянского гимна Это я, господи! Господи, это я! Слева мои товарищи, справа мои друзья. А посередке, господи, я, самолично — я. Неужели, господи, не признаешь меня? Господи, дама в белом — это моя жена, словом своим и делом лучше меня она. Если выйдет решение, что я сошел с пути, пусть ей будет прощение: ты ее отпусти! Что ты значил, господи, в длинной моей судьбе? Я тебе не молился — взмаливался тебе. Я не бил поклоны, — не обидишься, знал. Все-таки безусловно — изредка вспоминал. В самый темный угол меж фетишей и пугал я тебя поместил. Господи, ты простил? Ты прощай мне, господи: слаб я, глуп, наг. Ты обещай мне, господи, не лишать меня благ: черного теплого хлеба с желтым маслом на нем и голубого неба с солнечным огнем. Как философ или ребенок Ничего нет значительнее взгляда в окно, если это вагона окно — тем более, и до боли, чувствительнее, чем до боли, осмысляешь впервые увиденное давно. Как у древних философов и малых детей — никаких средостений! Стекло же — прозрачно и тонко. Просто смотришь и всё — безо всяких затей — с непосредственностью мудреца и ребенка. Со внимательным тщаньем ребенка или мудреца, так же точно, как мудрецы или дети, понимаешь — с начала и до конца — все на свете, все на свете. Все на свете. Уходящее время
Время уходит, и даже в анализах крови можно увидеть: седеют косматые брови времени и опускаются властные плечи времени. Время времени — недалече. Время уходит своим государственным шагом, то горделиво, как под государственным флагом, то музыкально, как будто бы гимн государства грянет немедленно, через минуту раздастся. Но если вдуматься, в том, что время уходит, важно лишь то, что оно безвозвратно уходит и что впоследствии никто не находит время свое, что сейчас вот уходит. Время уходит. Не радуется, но уходит. Время уходит. Оглядывается, но уходит. Кепочкой машет. Бывает, что в губы лобзает, но — исчезает. «Жгут архивы. К большим переменам…» Жгут архивы. К большим переменам нету более точных примет. Видно, что-то опять перемелет жернов. Что-то сойдет на нет. Дым архивов. Легкий, светлый дым-дымок. И уносит эпоху с ветром. Кто бы только подумать мог? Вековухой и перестарком только памяти вековать, а архивы перестали, прекратили существовать. Обе стороны письменного стола Все выходят на пенсию — обе стороны, эта и та, и вопросы на следствии, и ответы на следствии, и подводится жирная окончательная черта стародавнего бедствия, постарения общего вследствие. У обеих сторон уже нету зубов — и у той, где повыпали, и у той, где повыбили. Обе стороны в вихре обычных забот продвигаются в сторону естественной гибели. По ту сторону зла и, конечно, добра, по ту сторону ненависти, равно как и совести, обе стороны движутся. Кончилось время, пора: постарели они и давно одряхлели их новости. Настоящее брезгует прошлым своим, а грядущее с полок покуда его не снимает, и последние тайны, которые глухо таим, никого уже более и покамест еще не занимают. «Начинается давность для зла и добра…» Начинается давность для зла и добра, и романы становятся историческими романами, и седины из подлинного серебра нависают над косметическими румянами. Время воспоминаний пришло и ушло. Начинается памяти время. И в плечах ощущается, словно крыло о крыло, это нетяготящее и блестящее бремя. |
