Одиннадцатое июля Перематывает обмотку, размотавшуюся обормотку, сорок первого года солдат. Доживет до сорок второго — там ему сапоги предстоят, а покудова он сурово бестолковый поносит снаряд. По ветру эта брань несется и уносится через плечо. Сорок первого года солнце было, помнится, горячо. Очень жарко солдату. Душно. Доживи, солдат, до зимы! До зимы дожить еще нужно, нужно, чтобы дожили мы. Сорок первый годок у века. У войны — двадцатый денек. А солдат присел на пенек и глядит задумчиво в реку. В двадцать первый день войны о столетии двадцать первом стоит думать солдатам? Должны! Ну, хотя б для спокойствия нервам. Очень трудно до завтра дожить, до конца войны — много легче. А доживший сможет на плечи груз истории всей возложить. Посредине примерно лета, в двадцать первом военном дне, восседает солдат на пне, и как точно помнится мне — резь в глазах от сильного света. «Жаркий день, полдень летний…» Жаркий день, полдень летний. И встает пред тобой Старый гимн про последний Решительный бой. Этот гимн через год Заменили другим, Но тогда пел народ Старый гимн, милый гимн. Немцы поднялись в рост, Наступают на нас. Песня слышится — Хорст Вессель — тянется бас. Раньше взводов и рот, И солдат и зольдат Песни поднялись в рост И друг друга громят. От солдат, от бойцов Отвлекает удар Песня наших отцов Про всесветный пожар. Гимн про братство рабочих Гремит над землей, Песню кружек и бочек Вызывает на бой. «На спину бросаюсь при бомбежке…» На спину бросаюсь при бомбежке — по одежке протягиваю ножки. Тем не менее мы поглядеть должны в черные глаза войны. На спину! А лежа на спине, видно мне самолеты, в облаках скрывающиеся, и как бомба от крыла спину грузную оторвала, бомбы ясно вижу отрывающиеся. И пока не стану горстью праха, не желаю право потерять слово гнева, а не слово страха, говорить и снова повторять. И покуда на спине лежу, и покуда глаз не отвожу — самолетов не слабей, не плоше! Как на сцену, как из царской ложи, отстраняя смерть, на смерть гляжу. РККА
Кадровую армию: Егорова, Тухачевского и Примакова, отступавшую спокойно, здорово, наступавшую толково, — я застал в июле сорок первого, но на младшем офицерском уровне. Кто постарше — были срублены года за три с чем-нибудь до этого. Кадровую армию, имевшую гордое именованье: Красная, — лжа не замарала и напраслина, с кривдою и клеветою смешанные. Помню лето первое, военное. Помню, как спокойные военные нас — зеленых, глупых, необстрелянных — обучали воевать и выучили. Помню их, железных и уверенных. Помню тех, что всю Россию выручили. Помню генералов, свежевышедших из тюрьмы и сразу в бой идущих, переживших Колыму и выживших, почестей не ждущих — ждущих смерти или же победы, смерти для себя, победы для страны. Помню, как сильны и как умны были, отложившие обиды до конца войны, этой самой РККА сыны. Тылы поражения (1941 — фронтовой тыл) Под нашим зодиаком запахло аммиаком, опять запахло хлоркою в родном краю, и кислую и горькую вонь снова узнаю. У счастья вкус арбуза. Оно свежей криницы. Беде краса — обуза. Нет сил у ней чиниться, нет сил, чтобы прибраться, со всех сторон, когда кричат: «Спасайтесь, братцы!» Беда, кругом беда. Все криво и все косо, когда взимают мыто. Беда — простоволоса. Несчастье — непромыто. Они без роз обходятся — куда им лепестки, — и даже вши заводятся не с радости, с тоски. Гора Ни тучки. С утра — погода. И, значит, снова тревоги. Октябрь сорок первого года. Неспешно плывем по Волге — Раненые, больные, Едущие на поправку, Кроме того, запасные, Едущие на формировку. Я вместе с ними еду, Имею рану и справку, Талоны на три обеда, Мешок, а в мешке литровку. Радио, черное блюдце, Тоскливо рычит несчастья: Опять города сдаются, Опять отступают части. Кровью бинты промокли, Глотку сжимает ворот. Все мы стихли, примолкли. Но — подплывает город. Улицы ветром продуты, Рельсы звенят под трамваем. Здесь погрузим продукты. Вот к горе подплываем. Гора печеного хлеба Вздымала рыжие ребра, Тянула вершину к небу, Глядела разумно, дóбро, Глядела достойно, мудро, Как будто на все отвечала. И хмурое, зябкое утро Тихонько ее освещало. К ней подъезжали танки, К ней подходила пехота, И погружали буханки. Целые пароходы Брали с собой, бывало. Гора же не убывала И снова высила к небу Свои пеклеванные ребра. Без жалости и без гнева. Спокойно. Разумно. Добро. Покуда солдата с тыла Ржаная гора обстала, В нем кровь еще не остыла, Рука его не устала. Не быть стране под врагами, А быть ей доброй и вольной, Покуда пшеница с нами, Покуда хлеба довольно, Пока, от себя отрывая Последние меры хлеба, Бабы пекут караваи И громоздят их — до неба! |
