«Плановость пламени…» Плановость пламени, пламенность плана. Как это было гордо и славно. Планы планировали прирост по металлу, по углю, по грече и человека в полный рост, разогнувшего плечи. Планы планировали высоту домны и небоскреба, но и душевную высоту, тоже скребущую небо. План взлетал, как аэроплан. Мы — вслед за ним взлетали. Сколько в этом было тепла — в цифрах угля и стали! Старуха в окне Тик сотрясал старуху, Слева направо бивший, И довершал разруху Всей этой дамы бывшей: Шептала и моргала, И головой качала, Как будто отвергала Все с самого начала, Как будто отрицала Весь мир из двух окошек, Как будто отрезала Себя от нас, прохожих. А пальцы растирали, Перебирали четки, А сына расстреляли Давно у этой тетки. Давным-давно. За дело. За то, что был он белым. И видимо — пронзило, Наверно — не просила, Конечно — не очнулась С минуты той кровавой. И голова качнулась, Пошла слева направо, Потом справа налево, Потом опять направо, Потом опять налево. А сын — белее снега Старухе той казался, А мир — краснее крови Ее почти касался. Он за окошком — рядом — Сурово делал дело. Невыразимым взглядом Она в окно глядела. Старые офицеры Старых офицеров застал еще молодыми, как застал молодыми старых большевиков, и в ночных разговорах в тонком табачном дыме слушал хмурые речи, полные обиняков. Век, досрочную старость выделив тридцатилетним, брал еще молодого, делал его последним в роде, в семье, в профессии, в классе, в городе летнем. Век обобщал поспешно, часто верил сплетням. Старые офицеры, выправленные казармой, прямо из старой армии к нови белых армий отшагнувшие лихо, сделавшие шаг, ваши хмурые речи до сих пор в ушах. Точные счетоводы, честные адвокаты, слабые живописцы, мажущие плакаты, но с обязательной тенью гибели на лице и с постоянной памятью о скоростном конце! Плохо быть разбитым, а в гражданских войнах не бывает довольных, не бывает спокойных, не бывает ушедших в личную жизнь свою, скажем, в любимое дело или в родную семью. Старые офицеры старые сапоги осторожно донашивали, но доносить не успели, слушали ночами, как приближались шаги, и зубами скрипели, и терпели, терпели. «Как говорили на Конном базаре?..»
Как говорили на Конном базаре? Что за язык я узнал под возами? Ведали о нормативных оковах Бойкие речи торговок толковых? Много ли знало о стилях сугубых Веское слово скупых перекупок? Что спекулянты, милиционеры Мне втолковали, тогда пионеру? Как изъяснялись фининспектора, Миру поведать приспела пора. Русский язык (а базар был уверен, Что он московскому говору верен, От Украины себя отрезал И принадлежность к хохлам отрицал), Русский базара был странный язык. Я до сих пор от него не отвык. Все, что там елось, пилось, одевалось, По-украински всегда называлось. Все, что касалось культуры, науки, Всякие фигли, и мигли, и штуки — Это всегда называлось по-русски С «г» фрикативным в виде нагрузки. Ежели что говорилось от сердца — Хохма жаргонная шла вместо перца. В ругани вора, ракла, хулигана Вдруг проступало реченье цыгана. Брызгал и лил из того же источника, Вмиг торжествуя над всем языком, Древний, как слово Данилы Заточника, Мат, именуемый здесь матерком. Все — интервенты, и оккупанты, И колонисты, и торгаши — Вешали здесь свои ленты и банты И оставляли клочья души. Что же серчать? И досадовать нечего! Здесь я учился и вот я каков. Громче и резче цеха кузнечного, Крепче и цепче всех языков Говор базара. «Я в первый раз увидел МХАТ…» Я в первый раз увидел МХАТ на Выборгской стороне, и он понравился мне. Какой-то клуб. Народный дом. Входной билет достал с трудом. Мне было шестнадцать лет. «Дни Турбиных» шли в тот день. Зал был битком набит: рабочие наблюдали быт и нравы недавних господ. Сидели, дыхание затая, и с ними вместе я. Ежели белый офицер белый гимн запевал — зал такт ногой отбивал. Черная кость, красная кровь сочувствовали белой кости не с тем, чтоб вечерок провести. Нет, черная кость и белая кость, красная и голубая кровь переживали вновь общелюдскую суть свою. Я понял, какие клейма класть искусство имеет власть. |
