«Без лести предал. Молча…» Без лести предал. Молча. Без крику. Честь по чести. Ему достало мочи предать без всякой лести. Ему хватило воли не маслить эту кашу. А люди скажут: «Сволочь!» Но что они ни скажут, ни словом, ни полсловом себя ронять не стал он перед своим уловом, несчастным и усталым. Дом в переулке Проживал трудяга в общаге, а потом в тюрягу пошел и в тюряге до мысли дошел, что величие вовсе не благо. По амнистии ворошиловской получил он свободу с трудом. А сегодня кончает дом строит, лепит злой и решительный. Не великий дом — небольшой. Не большой, а просто крохотный. Из облезлых ящиков сгроханный, но с печуркой — домовьей душой. Он диван подберет и кровать, стол и ровно два стула поставит, больше двух покупать не станет, что ему — гостей приглашать? Он сюда приведет жену, все узнав про нее сначала, чтоб любить лишь ее одну, чтоб она за себя отвечала. Он сначала забор возведет, а потом уже свет проведет. Он сначала достанет собаку, а потом уже купит рубаху. Всех измерив на свой аршин, доверять и дружить зарекаясь, раньше всех домашних машин раздобудется он замками. Сам защелкнутый, как замок, на все пуговицы перезастегнутый, нависающий, как потолок, и приземистый, и полусогнутый. Экономный, словно казна, кость любую трижды огложет. Что он хочет? Хто його зна. Что он может? Он много может. Сон — себе Сон после снотворного. Без снов. Даже потрясение основ, даже революции и войны — не разбудят. Спи спокойно, человек, родившийся в эпоху войн и революций. Спи себе. Плохо тебе, что ли? Нет, не плохо. Улучшенье есть в твоей судьбе. Спи — себе. Ты раньше спал казне или мировой войне. Спал, чтоб встать и с новой силой взяться. А теперь ты спишь — себе. Самому себе. Можешь встать, а можешь поваляться. Можешь встать, а можешь и не встать. До чего же ты успел устать. Сколько отдыхать теперь ты будешь, прежде чем ты обо всем забудешь, прежде чем ты выспишь все былье… Спи! Постлали свежее белье. «Вот мы переехали в новые дома…»
Вот мы переехали в новые дома. Я гляжу, гляжу, глаз не спуская: ровная, как сельская зима, новая архитектура городская, одинаковая, стандартизированная. То ли мало было средств, то ли дарованья не хватило — ящики бетонные окрест, в ящиках — бетонные квартиры, одинаковые, стандартизированные. Но каков переселенный люд: опытные старые рабочие, служащие и — куда пошлют — деревенщина, разнорабочие? Одинаковые? Стандартизированные? Ничего стандартного в них нет, будто с разных нескольких планет в новые квартиры переехали и не одинаковые и не стандартизированные. Страх Чего боится человек, прошедший тюрьмы и окопы, носивший ружья и оковы, видавший новой бомбы сверк? Он, купанный во ста кровях, не понимает слово «страх». Да, он прошел сквозь сто грязей, в глазах ирония змеится, зато презрения друзей он, как и век назад, боится. «То ли мята…» То ли мята, то ли рута, но примята очень круто. Словно тракторные траки перетаптывали травки, а катками паровыми их толкали и давили. Скоро ли она воспрянет, глину сохлую проклюнет, и зеленым глазом глянет, и на все, что было, — плюнет? «Как лучше жизнь не дожить…» Как лучше жизнь не дожить, а прожить Мытому, катаному, битому, Перебитому, но до конца недобитому, Какому богу ему служить? То ли ему уехать в Крым, Снять веранду у Черного моря И смыть волною старое горе, Разморозить душевный Нарым? То ли ему купить стопу Бумаги, годной под машинку, И все преступления и ошибки Кидать в обидчиков злую толпу? То ли просто вставать в шесть, Бросаться к ящику: почта есть? А если не принесли газету, Ругать советскую власть за это. Но люди — на счастье и на беду — Сохраняются на холоду. Но люди, уставшие, словно рельсы, По которым весь мир паровозы прогнал, Принимают добра любой сигнал. Большие костры, у которых грелись Души в семнадцатом году, Взметаются из-под пепла все чаще: Горят! Советским людям — на счастье, Неправде и недобру — на беду. 1961 |
